Хозяйке на заметку

Надо, вероятно, еще плюсовать образование, эрудицию, наличие ассоциативного мышления итд.

Вероятно
Для меня понятно одно: очень трудно общаться с людьми без ЧЮ. Они, как правило, очень обидчивы, воспринимают все исключительно на свой счёт и беседа с ними быстро утомляет.

Шедевр!!!

Беззащитно кулинарное.
Женщины начинают очень беспокоиться и заботиться друг о друге, если видят, как я, пританцовывая нетерпеливо, начинаю разговаривать с одной из них. Сразу вспоминают про планы, детей, прошлое и возраст несчастной, к которой я подбежал и тяну за руку. Зовут её куда-то. Порывисто встают, садятся, встают. Вздохи, глаза, снова сели. Шипение, выдаваемое за шепот: "с ума сошла? ты куда? ты посмотри на него...мы всё расскажем..." Видно, что дружат сильно и давно. Отбить от стада в одиночку трудно. Поэтому повадился прыгать с дерева на спину неподозревающей. С криком "В ЗАГС, Пахомовна! В чертоги мчи!" В 99 процентов случаев меня сбрасывают немедленно, в оставшемся проценте меня, молча и тщательно, оббивают о стволы.
С такими мыслями вышел, охая, на кухню. Шаркающие шаги отрекшегося. Стадия "неотразимый альфа" погребена под обломками рухнувшего именного мавзолея. Поэтому остаётся стадия "бета вульгарис". Это значит по латыни "свекла".
Отварил свеклу. В отдельности отварил картофелю. Две крепкие свеклы и две картофелины. Выглядит настолько убого, что в самый раз. Пища отшельника, выкинутого другим отшельником из норы. Свеклу натур на тёрке. Пурпур императорский на пальцах такой ядрёности, что ясно: трёх цезарей задушил. Картофель истолок с уместным тёплым молоком и сырым яйцом. Смешал свеклу и пюре. Перцу. Немного толчёных сухарей. Сухой базилик растёр между пурпурными пальцами.
Посмотрел в окно. Идеал моего вида из окна: дикий простор, на который я смотрю через неплотно пригнанные доски. Такая атмосфера вокруг.
Взял крепкого, но не гранитного сыру. Настругал от куска широкую стружку. Взял сыра простого беспородного. Его на тёрку. Луковицу взял. Раздел. Навык сохранился, хотя казалось бы... Нашинковал луковицу, называя её попеременно то Инной, то иначе совсем. На сковородке растопил сливочного масла. На маленьком огне. Масло сначала держалось гордо и холодно. А потом, в самом деле, чего это я, мол, тут, пропади всё пропадом, не в Мурманск же обратно ехать?! Растопилось. В масло чеснок. Как стал смуглеть чеснок, прочь его. И в масло лук. Смотрел меланхолично то на становящийся прозрачным лук, то на горку сыра. В лук розмарину немного. А как лук махнул: "давай!", метнул на него натёртого сыра. Вяленых помидоров насечёных туда же. Помидоры из оливкового масла доставал. Они сонные такие. Вид у них скупердяйский, чисто ростовщики римские. но хороши. Натерзанных ростовщиков укрыл лепестками богатого сыра. Прижал лопаткой. Сипение. Перевернул. Прижал лопаткой. Сипение, но иное уже. Какое-то уже радостное что ли.
Бережно вынул лепёшку на бумажное полотенце. Врачи настаивают. Лицемеры!
Тут же смастерил вторую лепёшку.
Не умываясь, в первозданности своей, уложил первую лепешку на тарелку. Сам ною немного как-то изнутри. Есть такая привычка. На лепёшку золотистую намазал чуть того, что в Баку называется аджикой. Задохнулся от аромата. Лепешка ещё очень горяча. Аджика на золотом лоснится. И вот тут! Вот тут очередь безгрешного свекольно-картофельного пюре. Пухлого. Цветом здорового. Ножом разровнял. Накрыл второй раскалённой лепёшкой. Накрутил ещё перцу из мельницы. Фартуком вытер лицо. Преображение мгновенное. Подносил фартук к потёртому разочарованному лицу прачки, а отнял повидавшую ткань уже от лика демона. Ноздри. Глаза. Левая бровь изгибом.
Вилку и нож прочь. Шипение сквозь зубы. Пальцами. Ад.
Потом холодный арбуз. Рано меня списывать с буксира
(Дж. Шемякин)

Ника-Елена
Спасибо 😊
Шемякина ни с кем не спутаешь!

Фанаты просят Джона сделать четвертую книгу кулинарной.

Джон Шемякин
11 августа в 11:13 ·
Не успел вернуться в город, а уже лёгкий пар деревенского абсурда улетучился из головы. Его место занял тяжёлый слоистый угар городского безумия.
Захожу в свой подъезд. Озираюсь. Власть сменилась! Я отсиживался на дальнем хуторе, пока подъездные честолюбцы делили угодья. Брали друг друга на испуг, на ощупь, на нож.
"Вы кто?", - спрашивает у меня какая-то бабушка. Видимо, задушила предыдущую консьержку во время ночного боя за обладание высотой.
Молча жму кнопку лифта.
Я просто не знаю, что бабушке, испытывающей второй в жизни триумф безнаказанного убийства, ответить. Кто я? Только попробуй начать отвечать - всё! Через час сидим, обнявшись, плачем, я красным распухшим носом ей в плечо, она гладит меня по голове и говорит, что мне у неё будет хорошо в сарае на первое время.
"Вы кто? Я вас должна сфотографировать!"
Тут рефлекс сработал.
Кудри сразу на лоб, рубаху до пупа рванул, правая нога согнута в воздухе пленительно, взгляд исподлобья, глаза полярного волка, руки с растопыренными пальцами вдоль стены раскинул крыльями, голову чуть набок, рот приоткрыл, немного цинизма. Разом все приёмы решил использовать.
Слышу - "сейчас! подождите!" Пошла за фотоаппаратом, видимо. Скрылась в каморке своей. Воровато расстегнул джинсы, приспустил. Чтобы проработанные косые мышцы. Забыл самое главное в горячке сессии! Снова томная бычка на лицо, снова замер.
Выходит. Не поворачивая головы, сквозь предполагаемый кокаиновый плен, чуть хрипловато спрашиваю: " А вы где это напечатаете?"
Всё же я провинциален до ужаса.
Слышу в ответ: "Батарейка что ли села? Сейчас приду!"
Есть такой момент в жизни звёзд.
"Можно с вами сфотографироваться?"
"Обязательно!"
И тут начинается совещание у подошедших и поиск в сумке фотоаппарата. Со стороны полное ощущение, что ты или сам попросил, чтобы тебя сфотографировали, или клянчишь деньги у сердобольных.
Обычно в такие моменты тебя видят все твои знакомые, друзья, родственники. И понимают, что не ошиблись в тебе, отнеся ранним утром трехлетнего на болотистую полянку с кирпичом, затянутым туго в пижамку.
Заходят в подъезд соседи. Видят меня. "Меня фотографируют..." - говорю, из образа решительно не выходя. Соседи крутят головами, высматривая фотографа. Потом смотрят на меня. На косые проработанные. Уезжают на лифте. Я стою у стены. Теперь и румянец появился! Опасные такие пятна на чувственных скулах. Лишь бы свет не ушёл...Тени удачно легли.
Выходит снова бабушка и таинство меж нами свершилось.
Новые порядки. Каждый жилец теперь будет у консьержей на стенде. Фас. Профиль. Табличка с номером квартиры в руках. Возможно, будем голые. Одежда скрывает особые приметы.
Через год в комнате у консьержей будет ФБР периода расцвета. Фото на стендах, линии соединяющие, пунктиры компрометирующие, приписки сбоку. Фляжки, сбитые на затылки шляпы, закатанные рукава рубах, кофе, медовый дымок "лаки страйк". Под моей фотокарточкой так целая колода фото поменьше будет. Часть зачеркнута красным, под некоторыми знак вопроса.

Libelle писал(а):

Фанаты просят Джона сделать четвертую книгу кулинарной.

Вполне себе
Читать бы точно можно было с удовольствием!

Вчера ночью Толстую в ЖЖ начала читать. Люблю ее. Мы одно время жили практически в соседних домах, но ни разу не сталкивались. Она так и осталась там жить, а мы съехали летом.

Вот вам еще кулинарное.

Про ресторан Erwin

Брат приехал из Сан-Франциско, разные памятные даты, то–се. Решили сходить в ресторан. Повела его в «Erwin». Чего мелочиться? Хотелось и поесть, и на людей поглазеть. Я выступала в жанре «я покажу тебе блядей, - сказала мне сестра».

Мы с братом питерские, рыба нашего детства – корюшка, майская невская рыбка, пахнущая огурцом. С годами ее становилось все труднее купить, да и запах у нее стал куда-то улетучиваться, да и весна бывает не каждый день. Стали есть треску – мороженые такие поленья продавались. Потом и она куда-то делась. Помню, как-то мама пришла из магазина (годы были позднебрежневские) и говорит: «Дожили! В рыбном – одни профурсетки!» - «В смысле?» - «Бельдюга, пристипома и путассу!» Так я узнала много новых слов.

Про «Эрвин» мне много всякого интересного рассказывали; провожали нас в путь всем колхозом. «Главное – столик прямо напротив туалета занять, тогда всех видно: кто пришел, кто уходит, какие каблуки надела»,– советовали мне. «Рано не приходите, бляди больше к вечеру собираются», - предупреждали знатоки. «Жуткие, кошмарные, сиськи – во! Мини-юбки ничего не прикрывают», - жаловались женщины. – «Нич-чего не прикрывают! Сиськи – во!» - радостно сверкали глаза мужчин.

«Эрвин» расположен на набережной Тараса Шевченко, там теперь кластер ресторанов, место злачное, а ведь когда-то – еще при Брежневе – набережная была безвидна и пуста, и я собиралась там жить и уже почти обменяла свою медведковскую шлакоблочную конуру на роскошную трехкомнатную квартиру с террасой и выходом на крышу. Не сложилось. Тогда было обидно, а сейчас думаю: Господь упас!

Направо – если смотреть из не доставшихся мне окон – Киевский вокзал и торговый центр «Европейский», не к ночи будь помянут. Прямо, если глаза скосить, – Белый Дом, цитадель несостоявшейся демократии. Там пробка всегда. На мосту тоже пробка. Налево – гостиница «Украина». Мне в свое время прораб Сергей Иваныч, ремонтировавший мою квартиру и оставшийся должен тыщу долларов, предлагал недорого купить ореховые кресла, украденные из этой «Украины». Эта сделка тоже сорвалась – перехватили добрые люди креслица-то мои. Не одной же мне предлагал Сергей Иваныч принять участие в противозаконных финансовых махинациях.

А под Украиной – вот как раз «Эрвин» и другие увеселительные заведения. Отталкивая «мерседесы» и уворачиваясь от «бэшек», мы протиснулись сквозь густую толпу. Ура! Нас усадили у туалета. Огляделись. Посреди зала стояла статуя Нептуна в веселеньких хлопчатобумажных трусах, как бы намекая: девчата, могу и снять! Девчата еще не подошли, рано им было.

«Для каждого ресторана скрупулезно выбираются музыка, люстры и даже цвет помады для официанток. Все под контролем!» – обещал нам сайт Александра Раппопорта, владельца «Эрвина» и многих, многих других ресторанов. Действительно, цвет помады девушек-официанток бросался в глаза. В ушах у них были вставлены серьги в виде щупальца осьминога. Волосы гладко зачесаны. Униформа цвета океанической воды, зеленая. Отличить свою девушку от не своей не представлялось возможным, и, как мы позже поняли, в этом тоже был свой тайный скрупулезный смысл.

Мы достали телефоны и стали зачитывать друг другу заказные отзывы на

Трипадвайзере: «все очень свежее!», «свежайшее!», «свежайшее!», «свежайшее!», «ел в лучших ресторанах Европы, но такого качества, как здесь!..» Ложь, как мы помним, должна быть чудовищной, она такой и была. Откуда ж тут взяться свежему? До ближайшего моря три года скачи, не доскачешь! Спросили одну из пойманных официанток (может, нашу, кто их различит?): «Замороженное?» - «Да, прямо на корабле, глубокая заморозка, минус 40. Всё из северных наших вод!». Ну, то-то же. Вопрос сдвигается в сторону сроков: когда заморозили?

Пару слов о винной карте, а вернее, о водке. Самая дешевая водка в «Эрвине» была «Белуга». Типа профессиональное бухло. Как бы тот же «Нептун» в трусах. Стоит развратно дорого. Я считаю бессовестной манеру подавать только эту водку, которая и в магазине идет по заоблачным ценам, ничуть не будучи лучше другой, вон той. Меж тем, никакой корреляции между ценой и качеством водки не существует; тот же этанол, - пардон май френч, - летучая, горючая, бесцветная, прозрачная жидкость. Качество водки зависит исключительно от совести производителя, больше ни от чего. Как-то брала я водяру в фирменном магазине «Кристалла»: дайте мне ну вот хоть «Лимонную». Продавщица оглянулась – никто не слушает – и шепнула: «не, эту не берите. Пятнадцатый цех разливал». И это все, что нужно знать про C2H5OH.

Меж тем, пробило восемь часов, и начали подтягиваться профурсетки, несколько отвлекавшие нас от меню. Девчата рассаживались парами и, насколько можно было заметить, не ели, а больше как-то щебетали и по сторонам, в отличие от нас, не глазели, или же вставали и красиво прохаживались. Фигуры у них были прекрасные: тонкие, извилистые, с накачанными попами и обильным силиконом, в просторечии называемым сиськами. Одеты в основном в черное с блёстками, но одна все-таки не сдержалась и замоталась в леопардовое.

Трипадвайзер развлек историей про «архангельского клыкача», двое едоков ехидно отметили, что такого нет в природе; мы погуглили и клыкача, обогатившись новыми знаниями, а это всегда полезно. Знайте же, что бывает клыкач антарктический и клыкач патагонский; антарктический выше 60-ти градусов южной широты отродясь не заплывал, не его это воды. Разве что он по личной дружбе зарулил к Раппопорту: жарь меня, Александр Леонидыч, черт с тобой! ради тебя назовусь архангельским!.. Ложь, повторяю, должна быть какой? – Правильно.

Зато креветки, раки, лангустины были представлены изобильно, и мы набросились на них… о ужас, есть это было нельзя. Рецензенты Трипадвайзера, евшие «в лучших ресторанах Европы», и тут немножко наврали нам, - то ли Европой они называли сухие ее окраины – Румынию или там Словакию, то ли родина рецензентов, обозначенная ими в их комментариях, - Рязань или Нижний Новгород – не вполне способствовала пониманию морских и океанических тонкостей; всецело сочувствую, всецело! Мы последовательно заказали и не доели: крудо из лангустинов (680 р.), сашими из сладкой креветки (690 р.), креветку медведку отварную (1200 р.) и креветку ботана отварного (тоже 1200 р.). Все эти твари были решительно одинакового вкуса – папье-маше, если кто его пробовал. А ведь «во главу угла поставлено исключительное отношение к продуктам, к кухне в целом и к каждому блюду в частности», - уверяет нас пиар-служба.

Крайне неловкая возникает ситуация, когда заказываешь блюдо с красивым, многообещающим названием… ждешь… набрасываешься, надкусываешь и выплевываешь. Заказываешь еще одно – та же история. Заказываешь третье – бинго! Это можно есть! Из того, что можно есть в «Эрвине», назову: суп чаудер (640 рублей) и щучьи котлетки (те же 640). Чего нельзя есть, трата денег: барамунди с рисом 1800, миноги нарвские 850 р., и самое, самое страшное - рагу из раковых шеек, 890 р.

Раковые шейки – традиционно – настолько общепризнанный деликатес, что в честь них – единственных – даже названы конфеты-карамельки. Видели ли вы конфеты «Гусиная печенка»? «Бульон с пирожками»? «Барашек на вертеле»? «Яблочный пирог»? Нет, нет и нет! А раковые шейки удостоились. Ждешь чего-то такого-этакого. Розового или бледно-кораллового, тонкого, ангельского! И вот приносят миску; в миску плюхнута рыжая теплая масса с вкраплениями фасоли. Да, фасоли! Да, рыжая! И грубо поджаренный гренок. Как будто наблевали, прости господи.

Профурсеток к этому часу стало больше, чем дам другого калибра; от туалета плыло все больше и больше леопардов и черных платьиц на тоненьких лямках; прошла и простушка в ярко-красных воланах и с красным ободком в светлых сельских волосах; напротив, мужчины были представлены слабее. Нам говорили, что мужчины в этом ресторане – всё больше депутаты, парламентарии из заречного Белого дома. На одного депутата, если на глаз прикинуть, приходилось по две одиноких полураздетых дамы. Глаза разбегаются; мысли бродят, настроение веселое, зачем еще и высокая кухня? Обсосешь ботана отварного – и порядок, верно, девчата?

Примерно в это время мы обнаружили, что нам, кажется, не несут того, что мы заказывали и, кажется, несут то, чего мы никак не заказывали. Тут мы поняли смысл того, что все официантки выглядели на одно лицо, - непонятно, кого подзывать, кого просить «еще водички», кому предъявлять претензию: несъедобно, мол. Другими словами, прослеживалась тенденция: ровно-одинаковая еда, ровно-одинаковая обслуга в скрупулезно-алой помаде, ровно-одинаковые вечерние девчата, парами скучающие за столиками на четверых.

Мы все же изловили какую-то девушку в зеленом, с осьминогом в ухе, и сдали ей тарелку с теплой рыжей кашей. Спасибо Александру Леонидычу. Пусть сам ест. Девушка посмотрела на нас внимательно и вдруг сжалилась.

- Я вам сейчас вкусное принесу, - шепнула она.

И принесла щучьи котлетки. И вот они были вкусными.

В качестве компота мы взяли крем-брюле с шариком апельсинового сорбета. Вкусно. Но только это было не крем-брюле, а крем-карамель. Но какая разница, верно? Все полезно, что в рот полезло. Да, девчата? Счастья вам и денег побольше! Не увидимся уже, наверно!..

Один мой друг, в советское еще время, пошел в ресторан. Заказал судака по-польски – то есть под масляно-яичным соусом. Ест-ест – не то что-то. Подозвал официанта.

- Скажите, разве это судак? Странно как-то …

Официант изогнулся над моим другом и назидательно сказал:

- Бывает судак судачный, а бывает судак тресочный!

Евгений Гришковец про музыку в ресторанах

Многие годы жду, когда музыка покинет наши заведения общественного питания. Всякая музыка. Живая и мертвая. Но пока эти времена не настали. Может быть, поэтому все никак и не появляются у нас те самые рестораны, которые можно назвать сугубо ресторанами, а не «местами отдыха», то есть места, куда люди идут за едой, за трапезой, а не за чем-то сопутствующим.

До сих пор повсеместно, по всей огромной стране, да и в обеих столицах, можно услышать устойчивые фразы: «Так вчера хорошо отдохнули в ресторане!» или «А вы в каком ресторане будете отдыхать?»

Давненько, но я помню те времена, когда поход в ресторан был событием и делом очень особенным. Без повода и просто поесть в рестораны тогда ходили только герои фильмов, да и то в основном иностранных. В рестораны, которых было совсем немного, ходили либо на комплексный обед, который теперь называется бизнес-ланчем, либо по случаю дня рождения, что-то обмыть — например, новую должность, машину, кухонный гарнитур и т.п. Ну, или в ресторанах отмечали свадьбы, круглые даты, рождения детей, но чаще внуков, поскольку молодым родителям большое застолье было не по карману.

Когда приходили что-то отмечать, никому даже не давали в руки меню. На столе стояла нарезка, салаты, треугольником порезанный хлеб, да и сразу фрукты. Горячее было обычно двух видов. В больших ресторанах вечером всегда играл ансамбль, пока люди ели — играл тихо, но люди в рестораны приходили, как правило, не голодные, поэтому, все переходило в буйные танцы, а еда со стола в основном уносилась домой семьей юбиляра и музыкантами.

В нормальном областном центре в СССР были большой ресторан в центре города, ресторан на вокзале, в гостинице, если таковая имелась, и особым местом, где можно было «отдохнуть» круглосуточно, был ресторан в аэропорту. Во всех таких заведениях всегда была, что называется, живая музыка. В немногочисленных кафе и барах ставили записи на магнитофоне.

Я живу на свете полвека и едва застал те самые рестораны. Однако музыка осталась — как отголоски тех самых эпох, в которых еда в ресторанах была делом десятым.

Прекрасно помню свои первые поездки за границу, в которых я мог позволить себе походы в рестораны. Это конец девяностых. Брюссель, Париж, Вена, Рим, Флоренция. Помню, как потрясло меня то, как вкусно, оказывается, бывает в ресторанах, бистро, хороших кафе. Потом я стал понимать, что в некоторых ресторанах невкусно, а в каких-то вкусно чертовски. И я убедился в том, что в тех местах, где еда чертовски вкусная, всегда чертовски много людей. Причем людей приятных, симпатичных, даже очаровательных. А в тех местах, где не очень вкусно или совсем не вкусно, но эти заведения находятся на центральных улицах… Так вот в этих местах сидит какие-то жлобье и какие-то очевидные туристы с самыми туристическими рожами. А еще потом я заметил, что там, где сидит жлобье и туристы, всегда играет музыка, а там, где вкусно и сидят приятные люди, — музыки никакой и никогда нет.

Во вкусном месте люди ели с аппетитом и так же аппетитно беседовали, аппетитно смеялись. Заведение было заполнено шумом голосов, смехом, звоном бокалов, звяканьем посуды, и при этом никто никому не мешал.

В невкусных местах все было ровно наоборот. Музыка мешала людям говорить, люди поэтому молчали или перебрасывались довольно громкими фразами, старались есть быстро, еда была невкусная — то есть ни разговор, ни еда, ни музыка не доставляли удовольствия никому, и все это было похоже на черт знает что. Тогда я понял, что если бы людям там позволили танцевать или если бы они с целью танца пришли, то все встало бы на свои места. То есть стало бы, как у нас.

Мне много приходится в силу профессии ездить по стране. И по той этой же причине мне много приходится есть в ресторанах. Я полжизни ем в ресторанах. Но только не спешите мне завидовать. Я езжу не по Франции и не по Италии. Я езжу по России. А стало быть, вместе с едой мне приходится слушать и много-много музыки. А это — мука, это — пытка, это — неизбывное страдание… Меня как-то спросил журналист, какую радиостанцию я чаще всего слушаю. Я ответил, что слушаю радио только в такси и поэтому мне приходится слушать станцию «Русский шансон», за крайне редким исключением. Практически то же самое с ресторанами.

Неважно где: на Крайнем Севере, в Забайкалье, в Поволжье или на Дальнем Востоке, если это «а-ля итальянское» заведение, какая-нибудь «Мамма мия», «Дольче вита», «Пепперони», «Феллини», «Ла скала» или, неожиданно, «Четыре сыра», — там, хочешь или не хочешь, но ты послушаешь Тото Кутуньо, Челентано, Пупо и прочих исполнителей, которые когда-то даже для меня в мои школьные годы были уже не модными.

Правда, среди итальянских песен могут затесаться песни на испанском языке, а то и что-нибудь в исполнении Демиса Руссоса или Джо Дассена. В такие моменты у меня пропадает аппетит, поскольку у меня возникает сильное ощущение, что мне подают весьма залежалое, но разогретое, или же вовсе консервированное.

В заведениях с названиями «Охота», «Теремок», «Сторожка» или «У Иваныча» может звучать все подряд: от «Лесоповала» и Круга до чего-нибудь в исполнении хора Военно-воздушных сил России. Меню такого заведения предсказуемо, как музыка. Попросить сделать музыку потише в таких ресторанах небезопасно, так как за соседним столиком могут находиться рьяные поклонники именно той песни, которую вы попросили убавить.

В разнообразных «а-ля модных» кафе и кафе-барах, в которых по всей стране люди едят что-то вроде японское вперемежку с чем-то типа итальянским и как бы мексиканским, чаще всего звучат невыносимо тягучие, беспросветно тоскливые и безжизненные кавер-версии знаменитых песен всего мирового репертуара — от «Битлз» до «Ред Хот Чили Пепперс». Кажется, что все эти каверы исполнила одна певица, у которой совсем не сложилась личная жизнь. Те молодые люди, которые в основном заполняют все эти заведения, пьют чай и клюют салаты, сидя при этом в своих гаджетах; которые знать не знают оригиналов звучащих каверов, — наверняка думают, какие же гадкие песни и глупые слова изо дня в день звучат в самом модном кафе в их городе.

В бесчисленных сугубо японских или китайских сетевых фастфудах по всей стране, где официанты — узбеки и таджики — играют роль японцев или китайцев, может звучать что угодно: от Леонида Агутина до саундтрека из индийского фильма «Танцор диско». Причем в любом порядке.

А как много самых разнообразных заведений общепита, формат которых определить невозможно. И жанр тоже… То есть непонятно: что это — ресторан, столовая, рюмочная или банкетный зал. Но музыка звучит везде, всегда и громко.

Самое страшное — это жизнерадостная музыка утром, на завтраке, в гостинице где-нибудь в Сибири зимой. И выключить ее невозможно… Даже когда заходишь в обеденное время в какое-нибудь заведение в каком-нибудь южноуральском городе, а в заведении из посетителей до твоего прихода не было никого… И если ты, перекрикивая музыку, попросишь официанта или администратора сделать потише, пытаясь смягчить просьбу шуткой (мол, я тут один и танцевать не собираюсь…), чаще всего можно услышать ответ типа: «Извините, но музыка — это часть политики нашего заведения». Или же: «Простите, но такова наша концепция». Или попросту: «Хозяйка очень любит, чтобы музыка играла. Ничего сделать не могу».

И это я описал музыкальную составляющую подавляющей части провинциальных или периферийных заведений общественного питания в будние дни. В пятницу же и субботу вечером чаще всего в этих заведениях играет живая музыка. Чем хуже музыканты, тем громче они играют.

Многие лабухи времен моего детства еще живы и при делах. Их волосы и усы поредели и поседели, а оставшиеся зубы потемнели, но они играют и поют. Хороши эти кабацкие музыканты исключительно тем, что на них можно не обращать внимания. Они ко всему привыкли. Им пофигу. Поэтому, когда они играют, можно их вообще не слушать, громко говорить, а если назрел тост, им можно подать знак, чтобы притихли, и аплодисментов они не ждут. Они презирают посетителей гораздо сильнее, чем посетители их.

Но бывает другая категория исполнителей. Сидишь, ешь котлету где-нибудь в Забайкалье, и вдруг музыка из колонок затихает, и на сцену, а то и посередь ресторана выходит совсем юная барышня с причудливой прической, в продуманном платье, кружевных перчатках, с румянцем на щеках, и начинает очень старательно петь под инструментальную фонограмму песню из кинофильма «Телохранитель» из репертуара Уитни Хьюстон. И видно по ней, что выигрывала она все школьные конкурсы и городские и, возможно, областные… И учителя ее хвалили, и папа очень гордится… До сих пор. И поет-то она серьезно. И репетировала. И инструментальную фонограмму заказывала кому-то с местного радио…

В такой момент застревает котлета в горле, опускается рюмка с водкой, невозможно продолжать разговор, становится страшно неудобно за эту девочку, за себя, сидящего здесь с котлетой на вилке, а тех, кто продолжает громкие споры с матом за соседним столиком, хочется приструнить. Ну а руководство заведения ужасно хочется придушить. По окончании же песни надо проводить певицу хотя бы жалкими аплодисментами. Звучит в ресторане несколько жидких хлопков… Но девочка не уходит, а начинает петь песню из кинофильма «Титаник».

Никакая музыка с едой не сочетается… Никакая! Если музыка плохая, как те кавер-версии, шансон или что-нибудь из русского рэпа, то она и есть плохая. От плохой музыки плохо! Это аксиома. Хорошая музыка, хоть симфоническая, хоть оперная ария, хоть замечательная песня из репертуара любимого исполнителя, не может звучать фоном. Произведение искусства не может быть фоновым. Хорошая музыка отвлекает, а стало быть, тоже мешает еде. Фоновая музыка в сущности — не музыка.

К тому же я даже не говорю про то, как мало значения придают в заведениях качеству звучания этой музыки. Музыка хрипит, свистит, шипит… Или же совсем наоборот — придают слишком серьезное значение. Бывает, что хозяин заведения — отчаянный меломан. И тогда басы сабвуфера не дают тебе проглотить рыбу, а съеденный суп плещется в желудке.

И еще одно важное замечание… Не обращали внимания? Музыка притупляет обоняние. Да и вкусовые рецепторы тоже гасит.

Правда, в России очень и очень много людей вообще не обращают внимания, играет ли музыка в заведении и какая музыка играет. Тогда возникает вопрос: зачем ее включать, зачем приглашать музыкантов, если большинству людей пофигу? Однако этим вопросом те, кто осуществляет общепит в нашей стране, определенно не задаются.

Я же утверждаю, что наличие музыки в ресторане — это не что иное, как отголоски и рудименты того самого советского общепита, которого многие из тех, кто сейчас называет себя рестораторами, даже не помнят. Но музыку при этом в своих заведениях не отключают.

В Москве и Питере, Екатеринбурге, Новосибирске, Самаре, Владивостоке и Краснодаре уже давно появились и укоренились рестораны, которые всерьез претендуют на по-настоящему хорошую еду. По стране курсируют иностранные шеф-повара, есть свои кухонные звезды, есть звездные рестораторы, есть свои и чужие модные дизайнеры, процветают ресторанные премии, шныряют ресторанные критики… Окрепло уже как минимум третье поколение людей, которые любят и ходят в рестораны за едой.

Налицо много признаков развитой ресторанной жизни.

А музыка как была, так и есть. В модных ресторанах — модная музыка, в не очень модных — не очень модная.

А значит, рестораны у нас по-прежнему остаются местом, где еда не самое главное. Где интерьер и уют, где мастерство администраторов и официантов, где качество скатертей, посуды и приборов — не самое главное. Важнее этого остается что-то еще, сугубо наше. Наше, состоящее, с одной стороны, из желания «отдохнуть», «себя показать и других посмотреть», а с другой стороны, со стороны хозяев и кухни, — какая-то странная неуверенность в себе и желание притупить обоняние и вкусовые рецепторы.

В какое бы очередное новое модное заведение, открывшееся в Москве в районе Патриарших или в Питере, открытое новыми ресторанными звездами, я ни пришел — везде музыка. Музыка очень модная. Музыка, сделанная каким-то весьма значительным диджеем, музыка, от которой у хипстеров борода растет в два раза быстрее… Но для человека, который пришел просто поесть, просто выпить немного вина, для человека, который проголодался, вся эта музыка — это просто бесконечная звуковая электронная колбаса, качество которой оценивать не хочется. Она надоела до изжоги, до заворота кишок.

Какой бы ни был красивый дизайн, какие бы ни были красивые хостес и милые официантки в этих заведениях, как только я слышу музыку, мне сразу хочется в простенькую брассери на узкой улочке в районе площади Бастиль, в которой битком народу с часу до половины третьего дня, где все с аппетитом едят, с аппетитом говорят и аппетитно живут. Хочется, не задумываясь, взять блюдо дня и бокал вина на розлив, не сомневаясь в том, что будет очень и очень вкусно. И чтоб звучали только голоса, звон посуды и поверх всего громкий голос хозяина, который говорит с посетителями и выкрикивает команды на кухню. Музыка в таком месте не нужна. Потому что для музыки есть свои места. А для еды — свои.

Может быть, именно по причине того, что наши рестораны не совсем про еду, так часто русский человек, приходя из ресторана домой, где тихо, где дети уже спят, лезет в холодильник за остатками курицы или за холодной телятиной из борща.

Татьяна Толстая.
ПАРИЖ КАРМИЧЕСКИЙ

Jul. 30th, 2014 | 08:29 pm

В моей жизни, на моей дорожной карте Париж помечен каким-то особым красным маркером: то ли карма такая, то ли феньшуй боком вышел, то ли католики сглазили, то ли кто напустил порчу, наложил заклятье, но вот именно в Париже незримые темные силы злобно бросаются ко мне,чтобы напакостить необычным, изощренным способом.

Ну вот например приехала я в Париж. Апрель. Иду в магазин купить хорошего чая, к которому я пристрастилась, бросив курить. Как писала в своих мемуарах Аполлинария Суслова, муза Достоевского и эринния Вас.Вас.Розанова, "чай заменяет мне все: любовника, друга", etc. Что-то в этом есть.

Поскольку я Телец, а Телец любит опт, я закупилась чаем на годы вперед - три с половиной килограмма, чтобы быть точной. Пить, раздавать, приходить со своим чаем в гости, дарить на Новый год в хорошенькой упаковочке. Иду, стало быть, волочу тючок.

А тут рядом с чайным магазином бутик приветливо так расположился, хороший такой бутик. Там все шелковое, моего размера и доступной цены; а раз цена доступная, то, понятное дело, накупаешь тучу вещей, горы нужного и вавилоны ненужного, ибо при понижении цены алчность обостряется, как мы все хорошо знаем. Купила блузочку цвета плаща Богородицы, другую - мятного цвета, хотя у меня такая уже была и притворялась платьем, но разве перед мятным цветом устоишь; купила третью цвета "баклажан в ночи". Пиджачок совершенно ненужный купила в связи с тем, что он был такой, знаете, не то чтобы белый, а как будто кто-то наелся вареного лосося и дыхнул на сметану. Такого вот цвета.

А денег с собой на все дело не было, оставила в гостинице. Я же только за чаем. А хозяин бутика такой тоже весь стильный и прекрасный, лет восемьдесят ему, но еще ого-го, волосы серебряные, шарф. Если ветер подует, или осень пришла, французу не страшно, у француза есть шарф. Когда зима, это, конечно, сложнее: придется поднять воротник.

Я хозяину говорю: ждите, я за деньгами. Он так: жду, понимаю. Я так глазами: верь, я вернусь. Он так бровями: какие могут быть сомнения.

Уходила со свернутой на спину на 180 градусов головой: позади еще осталась масса прекрасного и не купленного: платье цвета "брызги белого на черном", ай, что говорить.

Вот вернулась я в гостиницу, чай сбросила, деньги хвать, в голове мечты, иду себе, пританцовывая и чувствуя разные чувства: Париж! Париж! Бульвар Сен-Жермен, и солнышко светит прелестно так, по-апрельски. Смотрю - стоит какой-то месьё посреди тротуара, ведет беседу с какими-то господами, а в руках у него длинная белая палка, и он этот палкой вертит: то взмахнет ею, то поднимет как удочку, то справа налево... Как странно, подумала я, проходя в метре от него и приветливо так, по-апрельски, по-парижски ему улыбнулась. Как странно... Но додумать свою мысль не успела: месьё с размаху крутанул своей палкой, сбил меня ею с ног, и я со всего размаха растянулась на асфальте бульвара Сен-Жермен, моего любимого, кстати. Хотя какая разница.

Сначала я упала на колени, проехалась на них, сдирая колготки и кожу, а потом, стало быть, и распласталась, сумка в сторону, евро веером, айпад отъехал, как большая плитка шоколада. Все как в стихотворении "Рано утром на Тверской". Парижский народ тоже не реагирует.

Тут меня, конечно, разобрал дикий смех: лежу и хохочу. До меня дошло: месьё, махавший странной белой палкой, был слепой, и его собеседники тоже были слепыми: у них у всех тоже - осенило меня - были в руках белые палки. И вот сквозь смех я слышу, как он говорит довольным таким голосом: "Кажется, я кого-то сбил". А товарищи, тоже довольными голосами: "О!" Хорошо, значит, утро началось. Может, и дальше день хорошо пойдет.

Ну, я собрала себя в кучку, осмотрела раны и дохромала до ближайшей аптеки, где мне промыли коленки и остановили кровь. Осмотрела себя в зеркале: лохмотья колготок хорошо гармонировали с моим изгвазданным манто и полуоторванным его рукавом. Хозяин бутика, которому я вручила черными кровоточащими руками свои перепачканные евро, тоже погасил во взоре небольшое изумление: уходила дамой, вернулась бомжом.

Можно подумать, это все чисто случайно. Хотя я склонна усматривать повсюду знаки и символы. Возможно, Вселенная хотела мне сказать: "смотри, куда идешь", или: "ты падешь жертвой слепых страстей", или, проще: " куда тебе столько кофточек, тем более, что синяя тебе мала". Но в других-то городах ничего такого ведь не случается? Это Париж, специальное такое место.

И вот буквально на днях. Опять мне в Париж, проездом. Всего-то часа два в Париже: переночевать и ехать дальше. Времени в обрез, так что демоны вцепились в меня не откладывая. Прилетела я на ночь глядя. Впорхнула с 20-килограммовым чемоданом в поезд ( вот спросите меня, зачем мне столько добра на тихом курорте? Спросите! Никто вам не ответит. Я потом удивляюсь, откуда у меня гематомы на пальцах), - впорхнула, говорю, вздохнула, говорю, и вроде бы уже все хорошо. Еду. Светло. Вокруг люди.

Как вдруг приходит мне смска: "Борис, дверной звонок не работает, звони на телефон. Ася".

У меня нет знакомых Борисов, Гребенщиков не в счет, да и Аси обходят меня стороной. Кто эти люди? Или это не люди? Демоны, может, переговариваются? Знаки подают? Двери, значит. С дверями что-то не то. Я бодро откликнулась смской: "Ася, ошиблись номером!", но никто не отозвался. Демоны не отзываются.

Поезд, по плану, доходил в аккурат до моей гостиницы, ни пересадок, ничего. Специально я так рассчитала, чтобы в глухую ночь не подвергаться превратностям.

Еду. И тут у меня за спиной, в пространстве между вагонами, начинается серия хлопков. Как бы небольшие взрывы. Поезд останавливается. Стоит. Медленно ползет дальше. Снова стоит в туннеле. Едет. Опять хлопки, все громче и чаще. Народ пригибается и смотрит в темные окна с опаской. В электрощите над моей головой зажигаются тревожные кнопки. Машинист по громкой связи бурчит что-то неразборчивое, народ начинает волноваться, поздние японцы волнуются: что он сказал? что он сказал? Наконец, совсем ужасный грохот, свет гаснет, поезд доползает до какой-то платформы, и граждане торопливо покидают вагоны. Выбежала и я со своими 20-ю килограммами. Где это мы? - спрашиваю. А с платформы говорят: "Это Гар-дю-Нор, билат".

Гардюнор так Гардюнор, такси возьму. Пошла по стрелкам к выходу. Толпа рассосалась, в полутемном вокзале я одна, все какие-то уровни, эскалаторы, еще уровни, а навигация хуже чем у нас, честное слово. Стрелки уводят в тупики, в глухие стены, в лестницы без эскалаторов. Наконец забралась я на какой-то верхний этаж: стрелки обещали мне выход в огни Парижа, обещали такси и людей. А выход у них там из метро по билетику. Сунешь билетик в автомат - двери откроются и выпустят тебя. Высокие такие пластмассовые прозрачные двери. Вот я сунула билетик, прошла, волоча чемодан, а двери раз! - и схлопнулись. Фотоэлемент посчитал мой чемодан за второго человека, безбилетного. За безбилетника створки руку мне не откусили - все же сейчас гуманность, не всем назначают гильотину, - там щель приличная оставлена: чемодан я держу, вижу его, но доступ к нему утрачен.

А в этот чемодан я только что, в аэропорту Шарль де Голль, собственно уложила компьютер, айпад, паспорт, все деньги, все карточки, телефон и вообще все ценное. Чтобы не держать это в сумочке в парижской-то ночи.

И вот я стою в пустыне, на каких-то полутемных и пустынных задворках, ночью, отделенная от всего своего имущества непроницаемой, хоть и прозрачной стеной. Видит око, да зуб неймет. Думаю, что какие-то сходные чувства переживает после смерти жадный богач: вот только что у тебя, мужик, все было. И вот уж ты в гробу, нематериальный такой, лучистый такой, а счета и имущество достались другим, ха-ха-ха.

Вот про что глухо переговаривались Борис и Ася.

Тут из полумрака сгустился негр. Он схватил мой чемодан, поднял его одной рукой высоко над перегородкой и опустил на моей, свободной территории. Я, конечно: гран мерси, мерси боку, но вслед за чемоданом негр и сам перемахнул через препятствие, не знаю уж как, и это мне совсем не понравилось.

Вы, говорит, не торопитесь? давайте знакомиться, общаться, дружить. -Очень, говорю, тороплюсь, а где тут такси у вас? А уже первый час ночи, и вокруг глухие задворки, парковки, и тоскливая железнодорожная вонь, а там, вдали, где лица, тоже не совсем хорошо: "слышны крики попугая и гориллы голоса", как пели студенты технических вузов в моей юности и даже раньше того. Народец на улицы вывалил соответствующий, мечта либерала: трансвеститы, проститутки, понаехавшие и другие обездоленные с тяжелым детством и перспективой еще более тяжелой старости.

Я бегу туда, к спасительным трансвеститам и проституткам, а негр, поднимающий одной рукой 20 килограммов выше головы, бежит за мной.
"Меня, говорит, зовут Жоакинто. Вы мадам или мадемуазель? Давайте немедленно общаться, разговаривать, вместе проводить время. Вы ведь не спешите? Вот мой номер телефона. Возьмите мой телефон. Почему вы не хотите брать мой телефон? Почему не хотите общаться? В чем причина?"

Вот как-то трудно сходу объяснить, в чем причина. Вот нелегко бывает подобрать точные слова.

Наконец ушла в отрыв. Вот стоянка такси. А в голове очереди вертится мелкий горбун, показывает каждому палец: один?.. Два пассажира?.. В нью-йоркских аэропортах всегда есть такой диспетчер, он сует тебе какие-то памятки, подгоняет машину поближе, направляет, следит, чтобы не собачились. Почем мне знать, может, и тут так?

Подходит моя очередь, горбун тыкает мне один палец и немедленно начинает вырывать у меня из рук сумочку и чемодан. Небольшая борьба, сумочку я удерживаю, горбун цепко ухватывает чемодан и волочит его два метра до машины. И меняет подъятый палец на сложенную ковшиком ладонь: плати за услугу. Ах ты дрянь такая, так я и знала. Хрен тебе, навязанные услуги я не оплачиваю, тем более, что деньги у меня только крупные, мелочи еще не натряслось.

Далее следует безобразная сцена: горбун лезет в машину с криками и плевками, я отталкиваю его ногой, он рвет дверцу машины, я ее вырываю и захлопываю, визг и проклятья вослед отъезжающей, наконец, машине.

На моей могиле прошу начертать: "а также дралась с горбуном в Париже в полночь и победила". Ну, чтобы моя многогранность была полнее отражена.

Ладно, едем.
"Вас как везти?" - спрашивает таксист, тоже продукт распада колониализма.
"В смысле?.. Меня - везти. Обычно. До гостиницы".
"Нет, ну как вы хотите? Быстро?.. Или?.."

Час от часу не легче. Даже не хочу знать, какие тут возможны варианты. Дама села в такси, назвала адрес. Какие вопросы? Правда, подралась с горбуном, но это, наверно, привычная ночная жизнь. А что еще ночью ждать на вокзале от дамы, верно? Так какие вопросы?

Приехали. Таксист посмотрел на мою денежку, поскучнел.
- Сдачи нету.
А, ну это не пройдет, мы и в Иерусалиме такси брали, и, страшно сказать, в Шереметьево. Понимаем. Нет сдачи - посидим, подождем, пока появится. Включила внутреннего буддиста, жду, посидели.

Через три минуты сдача совершенно случайно нашлась. Пять евро в кармане у таксиста завалялось.

Ура. Почти дома. Очаровательный портье в гостинице, марокканский такой красавец, похожий на студента Сорбонны, ни паспорта ему вашего не надо, ни кредитки, вот ваш ключ, вот ваш лифт, и приятных вам снов!

И я вставляю магнитный ключ в дверь с блаженным ощущением того, что я доехала, добралась, все преодолела и уцелела, что я шагнула с
корабля на сушу, что мне не страшны уже ни Борис ни Ася, - нажимаю ручку двери, шаг вперед - раздается душераздирающий вопль. Номер занят! На секунду моим глазам открывается незапланированное зрелище: старый негр уминает в кровати какую-то даму. Или мадемуазель. А может, ни то, ни другое.

Логичным завершением вечера стало то,что я вылила дрожащими руками бокал вина на клавиатуру компьютера. Он прожил минуты четыре, и перед смертью силился мне что-то сказать. Сначала он сменил языковую раскладку, но то были не буквы, а какие-то таившиеся в нем знаки. Я отчаянно тыкала в кнопки, но русский текст неудержимо превращался в волны, звезды, знаки интеграла, полумесяцы и кораблики. Потом лист с текстом как бы свернулся в трубочку и ополз. А потом наступила темнота.

Libelle писал(а):

ПАРИЖ КАРМИЧЕСКИЙ

Господи, я чуть со смеху не лопнула. Даже не знала, что Толстая может так смешно писать

Libelle
Давно я так не смеялась!!!
Огромное спасибо за доставленное удовольствие

Маринка-малинка
Смех продлевает жизнь!
Никитишна, конечно, язва еще та, но талантливая язва.
В ШЗ она мне не нравилась. Там Дуня солировала.
Aug. 20th, 2015 | 06:51 pm

Удивительно, что хотя нас уж больше года как раскулачило НТВ, народ все еще узнает меня в местах неожиданных, вроде рыночных ворот, где всегда небольшие скопления торговых старух. Там обычно на перевернутых ведрах сидит пять-шесть бабулек с укропом, зеленым луком, закатанными неизвестно когда банками и засоленными без любви огурцами.
Сегодня покупала у одной такой букет для засолки. Старуха выглядела так, будто умерла уже давно, но все никак в гроб не ляжет, - а то кто торговать будет? У нее были банки с опасными грибами, придушенные овощи в мутных пакетах и редиска с землей. Букеты у нее тоже были ниже всякого мыслимого стандарта: лист хрена всего один, смородиновый прутик засох, а чеснока совсем не положено.
- Где же чеснок? - спросила я.
- А Дуня где? - вопросила старуха неожиданно зычным, прямо-таки мужским голосом. - За Чубайсом замужем?
Видимо, это было ответом на мой вопрос. Я представила, как она сидит перед телевизором, иссохшая как Кощей, с всклокоченными серыми волосами, и смотрит неподвижными, ввалившимися глазами на ночной экран. Нас же показывали в час ночи. Смотрит не мигая, слушает про средневековую историю, про якутский язык, про обериутов, про балет, про тюремные нравы, про японскую поэтику, про императора Александра Первого и старца Федора Кузьмича. После, в третьем часу, выключает телевизор, ложится навзничь, в вязаных носках, и долго лежит без сна, глядя в серый ночной потолок.
Ничего мы не знаем о нашей аудитории.

Старый текст про русского интеллигента. Татьяна Толстая.
Зашел тут очередной разговор про народ и интеллигенцию, я вспомнила про свой старый текст (напечатан в сборнике "Река"). Воспроизвожу.
НАОБОРОТ Принято считать, что русского интеллигента отличает полное небрежение своим внешним видом. Будто бы он равнодушен к одежде и ему все равно что носить. Неверно! Нет более внимательного, разборчивого и требовательного к внешнему виду социального типа, чем русский интеллигент. Максимиллиан Волошин так описал его: ...от их корней пошел интеллигент. Его мы помним слабым и гонимым, В измятой шляпе, в сношенном пальто, Сутулым, бледным, с рваною бородкой, Страдающей улыбкой и в пенснэ, Прекраснодушным, честным, мягкотелым, Оттиснутым, как точный негатив По профилю самодержавья: шишка Где у того кулак, где штык – дыра, На месте утвержденья – отрицанье, Идеи, чувства – все наоборот, Все «под углом гражданского протеста». Поэт полагал, что этот «пасынок самодержавья» сгинул вместе со своим отчимом: ...размыкан был, растоптан и сожжен... Судьбы его печальней нет в России. Но глядя из 1924 года трудно было предсказать, что самодержавие советского разлива возвратится, а с ним и его негатив: интеллигент советский. Видоизменяясь вместе с властью, мировоззрение интеллигента сохраняло главный стержень: отрицание и протест. Так, если дореволюционный интеллигент «верил в Божие небытие» и был материалистом, то интеллигент конца ХХ века уже вовсю молился, крестился и с вызовом пек куличи – ведь церковь подвергалась гонениям. Как только церковь возродилась и двинулась в сторону официоза с акцизами, интеллигент перебежал к меневцам. До начала 90-х интеллигент люто ненавидел коммунистов и даже обычных безвредных членов компартии, но стоило к власти прийти капиталистам – готово, интеллигент уже за большевиков, оправдываясь тем, что советская власть «хотя бы о людях заботилась», и ностальгирует по рубрике «газета выступила – что сделано». Главное – протестовать против тирана, в каком бы обличье тот ни предстал, и если сейчас классического интеллигента словно бы не видно, а некоторые даже отрицают его существование, то это верный показатель того, что власть мало лютует и слабо душит. Как же мог этот стойкий духовный протест не сказаться в костюме! Ведь одежда есть условный знак, пароль, по одежке встречают, по ней же и провожают. Одежда есть книга, текст, послание, не слишком-то и зашифрованное: каждый должен суметь его прочесть. Что надеть, например, на голову? Ясно, что терновый венец, но какой? А это зависит от сезона, но не климатического, а политического: когда власть носила фуражку, интеллигенция ходила в шляпе, за что и была бита пролетариатом, опознавшим чужака и ясно услышавшим беззвучное «наоборот». Когда власть надела шляпу (зимой – каракулевый пирожок), интеллигенция сбросила свою, заменив беретом и ушанкой из кошачьего меха. Власть демократизировалась и сшила себе аккуратненькую серенькую ушанку жесткой формы – усеченную деголлевку. Интеллигенция ответила бесформенной вязаной шапочкой. Вот вам, сатрапы! Интеллигенту никак не может быть «все равно», его мотто – «люди, бойтесь равнодушных!» На улице же Бассейной проживает не интеллигент, а чудак: вместо шляпы на ходу он надел сковороду, вот уж кому действительно все равно. Это не идеология, а клиника; так, герой документальной новеллы американского нейропсихолога Оливера Сакса вместо шляпы пытался надеть собственную жену, ибо не видел разницы. Нет, интеллигент не рассеян, напротив: он сосредоточен, собран, он отлично знает, что нынче в моде и у кого, и его задача – круглосуточно и отчетливо находиться в оппозиции к этому жалкому, пустому буржуазно-чиновничьему мейнстриму, к этой тщеславной мишуре, к сиюминутности, к посюсторонности, к земному и преходящему. Царство его не от мира сего. Поэт употребляет точные слова: «измятый» и «сношенный», - воистину, воистину так! Можно продолжить ряд: блеклый, серый, бесформенный, однотонный, дырявый, потертый, прохудившийся, растоптанный. Настоящему интеллигенту тошно в отутюженном, неловко в новом, стыдно и тревожно в ярком. Он охотнее примет яду, нежели наденет что-нибудь лакированное. Его тянет к вещам на выброс, к тусклой цветовой гамме, к фасонам тридцатилетней давности. В начале девяностых он ездил на Дорогомиловский рынок, чтобы купить себе за три рубля черное тяжелое пальто, плохо, но крепко сшитое в пятидесятых. Плащ цвета пыльной какашки, за рубль. Летние брючата из лиловатого сатина, того самого, который шел на халаты для школьных техничек. Дело не в дешевизне, не только в дешевизне. Интеллигент вышел из разночинцев, из поповских детей, из народа, из гоголевской «Шинели», из опаринского бульона, из раннехристианских сект, из кумранских ессеев, из первобытного и нерасчлененного хаоса, и его, как и всякого, кто покинул тепло и покой «предутренней Пещеры», тянет назад, в народ, в шинель, в утробу. Квартирант и Фекла на диване. О, какой торжественный момент! «Ты – народ, а я – интеллигент, - Говорит он ей среди лобзаний, - Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоем, Я тебя, а ты меня – поймем... Не мытьем, так катаньем интеллигент пытается протиснуться назад, туда, где «роевое начало», где «муравьиное братство», где Эдем до грехопадения, где лобные доли отключены и можно блаженно плавать в коллективном бессознательном, - там, где все, будто бы, равны как кирпичи, мудры как дети и любят ближнего с неразборчивостью верветок. На память об утраченном рае интеллигент ставит на письменный стол пепельницу в виде серебряного лаптя. Интеллигент болезненно ощущает свою оторванность от роя, свою одинокость; его мучает рефлексия и чувство вины. В девятнадцатом веке он любил сходить в народ, дабы посеять смуту и недовольство кровососущей властью, - его неизменно оттуда вышвыривали: били, вязали и сдавали уряднику. Любил, переодевшись в мужицкую одежду, бродить среди селян, наблюдая и записывая, - его разоблачали и доносили начальству. Щедро раздавал лекарства и буквари, - рой смотрел угрюмо, злобно, набычившись, и хорошо, если не поджигал. Ложно понятая задача - угодить и мимикрировать - постоянно приводила к провалу. Ведь это чисто графская дурь: самому ходить босиком, а для крестьянина собственноручно, с умилением тачать кривые, обоюдонеудобные сапоги. Народ по понятной причине не хочет ни унижаться, ни опрощаться, - куда уж дальше-то. Он хочет заказать себе тонкие лаковые сапожки со скрипом, ярко-розовую рубаху и, завив кудерь винтом, гордо, как индейский петух, пройтиться по прешпекту. Разбогатев, он желает кататься туда-сюда в коляске, давить публику колесами, дарить мадамкам яхонты, сорить рублями, лакать разноцветные вина и увеселяться громкой, разухабистой музыкой. Народу любы люрекс, парча, платья с красными маками размером с блюдце, золотой зуб. Он дает дочерям имена: Анжела и Эвелина. Интеллигент всего этого совершенно не понимает. Вульгарность народа его ошарашивает. Зачем так глупо? Зачем так громко? Зачем так ярко? Кто все эти неприятные люди?! Настоящий народ не таков, он тихо и мудро стонет где-то там, под сереньким нашим небом, за печальными перелесками, беспомощно уронив руки-плети. Червь ему сердце больное сосет. Догорает лучина. На ногах цепи. В глазах неизбывное. Он очень добр. И он никогда, никогда не матерится, а плохим словам на букву «х» его научил хан Мамай. И поскольку настоящий народ непрерывно стонет, а к себе не пускает, то что остается порядочному человеку под углом гражданского протеста? Тихо ходить, скромненько одеваться, очень сочувствовать. Зря не раздражать. И намекать властям предержащим о своей солидарности с народным горем. Не галстук, а черная водолазка под мягкий либеральный пиджак. А лучше кофта. Но можно и замшевую курточку, лишь бы гляделась ношеной и пожухлой. Свитера крупной, небрежной вязки, - отсылка к власянице или кольчуге; кожаные заплатки на локти – ведь Титы и Власы немыслимы без прорех. На хорошее рубище денег не жалко, - для интеллигента деньги вообще не имеют никакого значения, - и поэтому самый любимый модельер у интеллигента – Вивиан Вествуд. Любящее сердце никак не хочет поверить в невстречу. Поймать народ за рукав, посмотреть в глаза, шепнуть: «я с тобой...» Интеллигент последнего десятилетия опять пришел на свидание – одинокий, как Лили Марлен под фонарем – туда, где, может быть, пройдет ненароком любимый. Он купил избу, содрал пластик и обои, повесил на стену прялки и иконы, на окошко – занавеску с синими петухами. Собрал грибов, засолил. Все сделал как надо. Вечерами он ест гречку деревянной ложкой, играет в «скрэббл» и ждет. Может, народ свернет на проселок с большака, распахнет дверцу своего «Ауди», сдернет картуз от Версаче и отвесит интеллигенту низкий благодарный поклон

https://susanin.news/blog/Tolstaya/1378/#hcq=4fZ2Ptq

Джон Шемякин
26 августа в 21:36 ·
Как всем прекрасно известно, работаю я с восьми лет. Как женился. Меня сразу погнали взашей из второго класса и я был вынужден пойти работать в ближайшие каменоломни. Потом был танкер. Списан. Сучкоруб. Леспромхоз. Потом я мыл золото на драге. Сидел. Академия наук. Потом мне исполнилось десять. У меня уже дети, я пошёл в бизнес. Начал очень удачно. Биржа, опционы, залоги, кредиты на системе, снова биржа, успех за успехом. Через три года успехов в бизнесе и коррупционных скандалов с генеральным прокурором, слава богу, нашёл на улице триста рублей и купил себе первые в жизни штаны. Ношу, не снимая, до сих пор.
А дальше уже по накатанной всё. Тридцать лет - лейтенант! Сорок лет - старший лейтенант! Сорок пять лет - младший лейтенант! Азартная попытка государственной измены. Сразу капитана дали. Вставили зубы. Запись в личном деле: "склонен к карьеризму, завистлив, седобород, не спит годами, отлично смотрится в чёрном".
Теперь сторожу склады. Семья счастлива. Смотрю на прохожих дерзко.
И всю жизнь меня окружают алярмисты всякие, катастрофисты и свидетели армагеддона. Они рассказывают мне про то, как будет все ужасно. А я ещё из себя всю пыль каменоломни не выдохнул. Но слушаю их, румяных. Про грядущий кошмар.
Совещание сегодня было посвящено неизбежному и кошмарному концу ужаса катастрофического апокалипсиса последних дней гибели обречённого светопреставления.
Нынешние алярмисты - они как и прежние алярмисты. Но, конечно, гораздо более готовые, умелые и решительные. Знают решительно всё. Не подохнут как прежние из-за подмёрзшей картошки и драки над ней.
Один купил дизель. Вторая качается в спортивном зале для армагеддона. Третий хочет спасти свою маму. Зачем? Что она такого должна увидеть радостного, чтобы для этого её ещё и спасать из радиации? Всадников четырёх? Горящие крылья ангелов? Дождь из серы над озером из лавы? Летящего в небе мэра Москвы с черепом лося на голове?
Эти люди, кстати, имеют прямой доступ ко мне. И прекрасные работники. Вносят бумаги, выносят мозг, вносят бумаги. Хорошие. Но вот что у людей за стратегия такая в головах?
Я послушал всех и приказал учения провести. В ближайшие выходные. Я в кино не хожу, так хоть так. Я хочу посмотреть, как люди будут менять меж собой обезболивающее и алкоголь на алкоголь и обезболивающее. Как спасут маму. Как качающаяся для армагеддона впервые, кусая губы и краснея, наденет на своё мускулистое кружевное, чтобы раздобыть поллитра керосина, несмело предлагая себя у дюралевых ангаров. Про керосин, кстати, все забыли! Все! Кроме меня. Ибо я мудр. И поллитра керосина приготовил, Катя! И хлебца с солью для коня белого.

Джон Шемякин
30 августа в 15:44 ·



А я людям верю. С детства за мной недуг этот. Помню, дядя мой Валерий Георгиевич, пообещал научить делать прекрасные корабли из папье-маше. И выдал мне килограмма четыре бумаги, чтобы я её жевал и готовил сырьё. Весь вечер в комнатке у себя вдумчиво жевал бумагу, ночью вставал раза два, чтобы пожевать. В глазах стояли паруса и море из сине-зелёного пластилина. Пальцами уминал в пасти бумагу, торопился. Дядя пару раз заходил, помогал советом, как и сколько. Утром мама заметила, что часть пришедшей периодики уже того, значит. Ринулась к дяде. Смотрел на разворачивающуюся сцену, не прекращая жевания. Руками придерживал ритмичные щёки.
Отыгрался только через пять лет на сестрице Оленьке. Дал ей с собой в детский сад две "Мурзилки". Чтобы куколки у неё получились весёленькие. Дядя Валера хохотал чуть иначе по итогу.

Всё как сейчас, короче говоря, всё как сейчас. Просто сил у меня прибавилось, я камни могу в пыль челюстями. Но в остальном - пять лет как пять лет. Доверчив и тянусь.

После моего эпохального похода в танцевальный чечёточный кружок, поползли по городку слухи. Что завёлся меж нами очередной, стало быть, всесторонний уродец, неврастенический повеса и демон морфинизма. Сразу ко мне стали подходить (буквально, буквально подходить) граждане с предложением своих увлекательных услуг. Лепка, раскраска, бусы, исторические реконструкции белочехов, фехтование, стимпанк, крошечные модельки паровозов. Все хотят меня! Это очень славно и трогательно! Обычно меня никто не хочет, а тут стоило прослыть неопасным, но активным сумасшедшим на танцульках - всё! Джон Александрович, будьте любезны! Переплёты, реставрация кресел, хор, растения. Фикусы имеются на все вкусы - останетесь довольны. Завезли боливийских палочников - не пожалеете - три насекомых на аквариум и никаких сериалов уже не нужно!

Чем привлекателен для меня мой деревенский быт? Тем, что я сам у себя за городом создаю культурное пространство.
Все полагали, что я окончательно рехнулся, когда увидели мою прошлогоднюю новинку - вкопанные на участке разномастные двери - простые, двойные, крашенные и вариант "сортирчик у дороги", на дорожках и совсем не на дорожках, а посреди виноградника моего жалкого. Все полагали, что Шемякин перетрудился, надорвался эдак, приветливо навернулся мозгом с библиотечной лесенки, дрейфанул безвозвратно в туманное безумие, поехал, отчалил и спрыгнул, беззаботно крякнул башкой. И все были, конечно, правы во всех своих подозрениях.
Но. Скажу прямо, наличие на участке хаотически расставленных дверей превращает жизнь неполнозубых обитателей моего приозёрного вертепа в непрекращающееся приключение. Они дверями хлопают, они их запирают, они там с ними химичат как-то: эта зашла, тот вышел, они столпились, а те хихикают за запертой дверью. Требуют у меня постоянно ключи, чтобы у каждого был свой.
Вкопайте на лужайке дверь - не прогадаете. Я, например, все двери на ночь закрываю. А утром нахожу две-три створки приоткрытыми. Смекаете, да?
Торчащая на газоне дверь начинает обрастать каким-то воображаемым волшебным домом. Который надо заполнять и обживать. А не заволакивать всё ко мне в кабинет, например. Притащили коробки, смотрю. Потом одну коробку оттащили, но притащили доску. Сопят. Притащили одеяло. Накрылись с головой вместе с коробками. Крики. Притащили всклоченные оттащенную было коробку. Накрылись с головой одеялом. Доска упала. Ор. Утащили доску.Вбегает заинтересованный Савелий Пармёныч. ААААТЛИЧНА! - кричит вприсядку- АААТЛИЧНА!!! Накрывают его коробкой. В коробке пёсик мой даже интереснее смотрится, когда носом оттуда и лает: "не замай!", а его по траве к следующей двери.

Я всё это наблюдаю, экономно кроша луковку в дымящийся котелок для кормления. Думаю: как же хорошо работать строгим богом. Одна заповедь - и вон вся мировая литература вокруг накрутилась. Другая заповедь и четыре индустрии рядом с ней, покосившейся, ишачат в четыре смены, перекрывая шумами крики всемирной литературы. Хорошо...

Джон Шемякин

Вернувшись домой, немедленно начал зарабатывать на кусок горького хлеба.
В тёплой профессорской полумантии, набитой ватой, проводил экскурсию по посёлочку своему. Для приезжих. Гнал их перед собой жмущейся толпой и добродушно выкрикивал в рупор:
- Спокоен ритм простых прямоугольных окон на фоне глубоко рустованного первого этажа. Обратите внимание на богато декорированное арочными проёмами и кариатидами простенки второго, вынесенного чуть вбок пристроя. Асимметрия тщательно продумана! Несомненно воздействие архитектурной стилистики постпеласгической Европы.

Кажущаяся хаотической разбросанность частей здания прямо отсылает нас в микенский Крит. Выложенные бустрофедоном плиты малахита с выверенными стохейдоническими вкраплениями оставляют нас в уверенности, что мы стоим на острове, который среди виноцветного моря обильем скота знаменит и Миноса твореньем ужасным.

Два симметричных ризалита, увенчанные фронтонами с выпуклыми окнами, кажутся на первый взгляд скупыми в отделке. Но как же далеко это от истины! Боже, как же это далеко!

Четыре мраморных пилона членят фасад на три части. Что символизирует четыре известных сегодня науке континента и три разрешенных стороны света. Пилоны выполнены в уникальной многоугольной кирпичной манере и разделены ажурными балконами из чугуна с декоративными цепями и горящими в ночи факелами. Пламенеющая отчаяньем готика башен третьего этажа бьётся в застывшем крике на уверенном базисе скандинавского модерна этажа второго, имитирующего рубленную гранитность балтийского побережья в чуть лукавой попытке выдать суровый лаконизм за доверчивую недосказанность...
SATOR
AREPO
TENET
OPERA
ROTAS
«Сеятель Арепо с трудом удерживает колёса» говорит нам создатель ансамбля, обсадив величественное здание кремлёвскими сизыми елями.

Минареты, богато украшенные уникальной самаркандской мозаикой, на северном и западном фасадах указывают на... - Здравствуйте, Алибек Гамирович, вот показываю флигель ваш, да. Сопровождающие, гоните баранов этих тупых в переулок, за второй шлагбаум, мне поговорить надо с близким человеком!

Загадка: из какого города вернулся я?

Джон Шемякин

Начитанность и искушенность моих друзей и друзей друзей, которых имею я в житейском обозрении, поражает меня.

Белинский в восторге, чуть задыхаясь Дорониной, спрашивает у нас: "Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?" Набирает воздуха в грудь.

А мы успеваем быстро и хором ответить: "Да! Любим! Ещё как!" Хлопаем в ладоши. Я встаю и кланяюсь на четыре стороны и в угол ещё. Хлопки усиливаются. Я стыдливо закрываю лицо руками, но быстро и счастливо разнимаю их и вновь кланяюсь.

Белинский топчется на месте в горьком недоумении несправедливо осаженного рысака, плюет в зал и уходит. "Твари, глядь, тупые..." - из кулис.

Мы в зале с понимаем смотрим друг на друга в лорнеты.
Выходит Гоголь. Нет, не выходит, вылетает! какой там выходит... Летит! Летит! Сам чорт ему не брат, а кумов попередник! Крылатка стремительна всем на диво на нем!
Что за чудо, а не крылатка!
"Знаете ли вы, что такое украинская ночь?", - говорит Николай Васильевич в сладком волнении.
"Да, да! Конечно!", - кричим мы, - "конечно знаем!" Некоторые достают шампанское и с шумом его откупоривают! Легкий гул по рядам. Свет люстр удачно ложится на меха и дробится в камнях. Вносят фазанов. Свист. Осетры. Кто-то вскакивает уже с пучками петрушки в ушах. Смех. Одобрения. С потолка сыпятся 100, 5000 и 500 в разном исполнении.
Из кулис выбегает Белинский с молотком. "Коля! Коля! Пригнись!"

Лев Николаевич Толстой выводится напряженными театральными служителями на сцену. Упирается могучими стопами. Служители отдирают руки прозаика от бутафорских колонн. Граф могуче и отрицательно водит головой. Басит себе в босые ноги. "Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, - вот это счастье!"
Мы, развалясь в атласных жилетах, скандируем: "Анна Каренина", часть пятая, глава вторая! В курсе!" Принужденные лакеи послушно пляшут в проходах. Из лож сыпятся конфеты, пирожные в креме и орехи в сахаре. Звук разрываемых кружев и согласный визг повсеместно.
Набугрившегося гения, рванувшего цепь, с натугой заматывают на вороте обратно за кулисы. Рык, звуки борьбы. Выстрел ружья, висящего на сцене. В зал падает чайка. Вносят на блюдах горками сладкие пирожки. Рвем пирожки руками, бросаем на пол. Служители с белых перчатках режут семиярусный торт тяжёлыми двуручными лопатками.
Гоголь пытается встать с молотком в руке, Белинский просит у него прощения, возвращая какие-то письма. Рёв Льва Николаевича не стихает.
Входит Достоевский, иконописно смотрит на всех и, не поворачиваясь спиной, уходит. Из кулис разноголосо: "да ты! и ты! а я право имею!"
Мы хлопаем и кричим "бис!"

Наталья Белюшина: Ударим кулинарией по безголовью!

Джон Шемякин: что мы жрали в детстве
Личное мнение
Я пытался объяснить зачем я, все мои друзья, все мои враги, все вокруг мои в детстве жевали гудрон. Я умел различать по вкусу четыре вида гудрона. Я вина сейчас так не различаю, как различаю хорошо выдержанный во дворе гудрон.

Были ещё замазочники. Они откровенно жрали замазку или как там эта серая пузырящаяся мерзость называлась. Пузырилась гадость отлично, кстати сказать. У меня такие пузыри получались, что приходили смотреть.

Ещё какие-то морально опустошенные дебилы варили резинки в кастрюльках. И жевали эти резинки разварные потом. Я всегда, например, добавлял в разварную резинку эликсир зубной. И вкусно, и отчасти даже примерно. Иногда резинку приходилось сжирать. Если учительница или раскрошилось все уж очень мелко, а плеваться на уроках мне запрещали до 9 класса.

Были гады, которые нюхали карбид. Жадные ноздрёнки растопырят над лужей, в которой карбид, и нюхают. Потом ещё палец в оставшееся серое опустят многозначительно и поелозят в этом деле пальцем туда-сюда. Я, помню, форму себе чуть ли не прожег карбидом, занюхался.

Были некие сумасшедшие дети, которые вар растапливали и тоже жевать пытались. Мне не очень понравилось, зубы намертво. Когда третий или четвертый раз пинцетом разжимали челюсти, задумался тоскливо, а может, мол, прекратить мне на время вар-то этот употреблять. Хотя бы на месяц.

В целом говоря, весь самый вкусный фаст-фуд мое поколение получало со стройки. Были бы гвозди нормальные — жрали бы и гвозди. Мы бы и фуфайки жрали прорабские, если бы придумали как. Кору-то с березовых столбов я сам жрал. Она горька была, но что-то такое содержала, видимо.

Жрали траву, помню. Выдергиваешь какой-то с виду колосок, он в середине нежный и сладкий. Обсасываешь клевер. Там ещё какая-то ядовитая погань зеленее у проезжей части- сюда её! Жрали акацию, стручки некие, ещё какую-то мучнистую ересь, которую в Баку назвали финики. Боярышник тогда ели! Окидывая памятью парк, понимаешь, что он являл собой приличную кондитерскую и десертную. Если стройка — это чистый угар, то парк — это место почти спокойное. После гудрона-то немного псевдофиников с куста- ах, отдохновение, пардиз истинный!..

С мест тут подсказали про канифоль! Господи, канифоль! И её, да. Канифоль была в семьях бесхозяйственных -там скрипка и слезы бабушки по вечерам над нотами и под созвучия, канифоль была в семьях рукастых — там были паяльники, которыми тогда паяли. Многие жрали канифоль.

А смола?! Ежели она вишневая или яблочная… Или сливовая. Смола! Она не то, что канифоль. И вкус богаче и не так таежной зоной при дыхании отдает. Я делал на зиму запасы абрикосовой смолы. Экономил.

В трехлитровой банкой лично бегал в городской пар доить деревья весной. Гоняли. Но древесный вампиризм победить трудно. Подходил к обреченному дереву опытной походкой. А там, у дерева, кругом спина, кидайся на него как хочешь. Изолента, трубка, молоток. На горлышке банки веревочная петля. Здравствуй, дерево!

Нынешние дети из необычного жрать, уверен, захотят только деньги. Не осуждаю. Известно, что монетка в две копейки в СССР была кислее, чем пятикопеечная. Двухкопеечная была не такая кислая, как пожираемые муравьи, но все же.

Теперь многие из гудронщиков, замазочников, резиночников, любителей вара повадились бросать курить. Я считаю, что очень вовремя.

Мне знание прошлого и цепкая память очень помогает в общении с важными людьми. Заходишь в кабинет. Хай-тек необычайнейший, холод в кабинете, стекло, сталь. Абстрактная дорогая живопись. Кожа не уверен, что из зверят. Сидит некое ЛИЦО в том кабинте и смотрит на тебя со смесью «клопомор Житомир №2» в глазах.

Сам ты собой неказист, не очень далекий, доверчивый разминочный лох. Смотришь на ЛИЦО. Кругом серый в прожилку с черным мрамор, гранит и камень-змеевик. Из окна чуть ли не Красная Площадь (вид сверху, телами случайных прохожих выложено слово «Спасибо!»). Потеешь. Язык в правом кармане ищешь рукой, да не той даже рукой-то!..

А потом глядишь — точно, жрало сие ЛИЦО гудрон! Да и замазочкой не брезговало. Мгновенно меняешься. Походка, поворот головы, интонации. «Можете сидеть!», — бросаешь хозяину ЛИЦА, — «сегодня я в штатском… Давай чаю там, чего у вас обычно дают, сушек… Вопросов у меня к тебе (ничего, что я к тебе на ты, ты?!) два. Пока два».

Наталья Белюшина: Гвозди бы делать

Белюшина еще не видела девушку с веслом?

Libelle писал(а):

Белюшина еще не видела девушку с веслом?

После Путина с крючком девушка с веслом уже не так осмысливается... наверно.

С белюшинским умением можно и над одной лыжей (веслом) постебаться.