Перехожу к самому любимому автору.
Джон Шемякин.
Что может меня насторожить в раздевалке моего физкультурного кружка? Всё!
Когда меня утром в эту самую раздевалку внесли на руках три плачущих гренадёра, я думал, что на этом мои оздоровительные приключения закончились. Что нога как-то восстановится, как-то придумают врачи с помощью чего мне перекантоваться, проковылять первое время, пока японцы не привезут мне в подарок красивую запасную ногу на принципах шипящей гидравлики и стравливания отработанного брызгающего масла через закопёные клапаны. Буду ходить на лязгающей ноге, оставляя на мраморе глубокие борозды, а в атмосфере - дым от угольных брикетов. Выгорел брикет, остановился, зарядил другой из заплечной сумки и дальше себе идёшь. Удобно. Вроде, всё удачно складыватся, думаю.
Неа.
Моюсь в душе, стоя на одной, временно целой, ноге. И тут ко мне в кабинку, в клубящийся пар, практически, довольно смело зашёл голый мужчина лет четырёх или пяти. Опытный шатажист, видимо. Потому как одной рукой он закрыл дверцу кабинки, а второй рукой придерживал свой дружелюбный такой писюн. Почувствовал себя неловко. Развернуть дитя и отправить его в полёт, первое что пришло в голову, я не могу - я сам еле стою на единственной ноге. Трогать руками голого мужчину четырёх или пяти лет никакого желания нет. И потом, наверняка, тут рядом шныряет его папа, поросший курчавой шерстью. А зачем мне крики ребёнка, волосатый папа и объяснения с администрацией, которая тоже прибежит смотреть на меня, оправдывающегося в небольшом полотенце.
Короче говоря, затмение и загадка. Что тут делать? Пока я соображал искалеченным педофилическими бойнями мозгом, дверь в душевой уже как-то по бордельному распахивается, и в мою душевую, гляжу, ковыляет ещё фигура. Тоже голая, но подчёркнуто женская. Лет трёх. Серёжки ещё нацепила, подлая. В душевой стало не просто тесно, а даже интересно тесно. Перешагнуть через головы опасных голых детей я не могу. Я в углу, одна нога на скользском полу, вторая подогнута. Что кричать? Кого звать? Какое алиби придумывать? Крикнул, пустив неожиданно высокие ноты: "Родители! Родители! А никто тут, ха-ха (вот здесь я петуха пустил), никто детей не потерял?" Сам думаю, а что это я родителей зову? Надеюсь, что их мама ко мне заглянет? Но кричать "Папы!" как-то странно, а "Помогите!" ещё рано.
Крикнул ещё раз. Тишина. Смываю пену с головы, дети молча, что страшновато, доят дозатор с гелем. Девица подставила под гель свои тапочки, чтобы побольше набралось, видимо. А мужчина, не выпуская своего небольшого друга, наяривет на клавише гелевой выдачи. Общее ощущение - Бонни и Клайд, до того слажено и деловито.
В третий раз открывается опытная дверка. Я зажмуриваюсь. "Только бы не их бабушка, это будет уж совсем как-то по другой статье..." Открываю глаза. Уборщица. У нас в физкультурном кружке работают уборщицами усталые нимфоманки призыва 60-х. Т.е. взоры у них ещё те самые, а вот манеры уже из 90-х. Сочетание не так чтобы удачное. Но в помаде все безоговорочно, и в румянах и маниюр на некоторых пальцах заметен очень.
"Заходите и вы!", -говорю, улыбаясь, - "Всё веселее!"
Уборщина (на закрывая дверку, отходит на два критических шага), осматривает картину и произносит: "Девочка на вас очень похожа...Как её зовут?" Надо отвечать. "Девочку я зову Зинаида Борисовна", - сурово отвечаю, - "а мальчик совсем что ли на меня не похож? Точно? Мне вот многие это говорят! Очень многие! Ах она зараза... То-то я смотрю..." Рыжий мальчик в мелкую веснушку на меня действительно был похож не так чтобы очень сильно в эту минуту.
Уборщица перевела ярко синеокий взор на меня. Оценила опытно. Голову немного на бок и говорит с волнующей слесарей-ровесников хрипотцой: "Ну, как... У вас, евреев, не разберёшь ведь всё сразу. Всякое бывает..." Я же мочалкой пикрываюсь, остатки стыда не полностью исчезли в душевом сливе.
Тут я очень захотел, чтобы пришла детская бабушка. Хоть в каком виде. Хоть и с подругой. Заозирался по кафелю. Должны же надписи какие-то выступить спасительные. Я такое в кино видел много раз. Зашарил рукой, свободной от мочалки, вокруг. Слава богу задел рычаг переключения воды. Шибанула холодная. Да так шибанула, что я, наконец, упал, несколько раскрыв тайну того, что еврей я не совсем настоящий.
Мелкие голые паразиты заверещали и убежали. За ними поплыла уборщица. Я под холодными струями сижу, в углу кабины, встать мне очень непросто. И тут папаша их заглядывает. Смотрит на меня. Я смотрю на него. На меня льёт очень холодная вода, разбиваясь о темечко. "Мои вам не очень помешали?" - папаша спрашивает. "Заходите ещё!" - отвечаю, лопатками цеплясь за швы между плитками.