Джон Шемякин
Начитанность и искушенность моих друзей и друзей друзей, которых имею я в житейском обозрении, поражает меня.
Белинский в восторге, чуть задыхаясь Дорониной, спрашивает у нас: "Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?" Набирает воздуха в грудь.
А мы успеваем быстро и хором ответить: "Да! Любим! Ещё как!" Хлопаем в ладоши. Я встаю и кланяюсь на четыре стороны и в угол ещё. Хлопки усиливаются. Я стыдливо закрываю лицо руками, но быстро и счастливо разнимаю их и вновь кланяюсь.
Белинский топчется на месте в горьком недоумении несправедливо осаженного рысака, плюет в зал и уходит. "Твари, глядь, тупые..." - из кулис.
Мы в зале с понимаем смотрим друг на друга в лорнеты.
Выходит Гоголь. Нет, не выходит, вылетает! какой там выходит... Летит! Летит! Сам чорт ему не брат, а кумов попередник! Крылатка стремительна всем на диво на нем!
Что за чудо, а не крылатка!
"Знаете ли вы, что такое украинская ночь?", - говорит Николай Васильевич в сладком волнении.
"Да, да! Конечно!", - кричим мы, - "конечно знаем!" Некоторые достают шампанское и с шумом его откупоривают! Легкий гул по рядам. Свет люстр удачно ложится на меха и дробится в камнях. Вносят фазанов. Свист. Осетры. Кто-то вскакивает уже с пучками петрушки в ушах. Смех. Одобрения. С потолка сыпятся 100, 5000 и 500 в разном исполнении.
Из кулис выбегает Белинский с молотком. "Коля! Коля! Пригнись!"
Лев Николаевич Толстой выводится напряженными театральными служителями на сцену. Упирается могучими стопами. Служители отдирают руки прозаика от бутафорских колонн. Граф могуче и отрицательно водит головой. Басит себе в босые ноги. "Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, - вот это счастье!"
Мы, развалясь в атласных жилетах, скандируем: "Анна Каренина", часть пятая, глава вторая! В курсе!" Принужденные лакеи послушно пляшут в проходах. Из лож сыпятся конфеты, пирожные в креме и орехи в сахаре. Звук разрываемых кружев и согласный визг повсеместно.
Набугрившегося гения, рванувшего цепь, с натугой заматывают на вороте обратно за кулисы. Рык, звуки борьбы. Выстрел ружья, висящего на сцене. В зал падает чайка. Вносят на блюдах горками сладкие пирожки. Рвем пирожки руками, бросаем на пол. Служители с белых перчатках режут семиярусный торт тяжёлыми двуручными лопатками.
Гоголь пытается встать с молотком в руке, Белинский просит у него прощения, возвращая какие-то письма. Рёв Льва Николаевича не стихает.
Входит Достоевский, иконописно смотрит на всех и, не поворачиваясь спиной, уходит. Из кулис разноголосо: "да ты! и ты! а я право имею!"
Мы хлопаем и кричим "бис!"