Дом, в котором я жила

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.
На сей раз я почти ничего не стану рассказывать, но кое-что хочу показать...
…Вот, я и пришла к тебе, мой дом, дом, в котором я жила… На днях обстоятельства занесли меня в тот район, где мы когда-то жили, и я не поленилась сделать небольшой крюк, чтобы навестить тот самый дом и тот самый двор.
Сразу уточню - фотографии не мои, а позаимствованы из Интернета, с какого-то то сайта, где торгуют недвижимостью: как на грех, у меня не оказалось с собой фотоаппарата. А с другой стороны, наверное, и хорошо, что не оказалось – я настолько долго бродила по двору и вокруг дома, пристально рассматривая то, что предстало перед моими глазами, что бабульки, гулявшие во дворе, начали перешёптываться между собой, подозрительно поглядывая в мою сторону. Представляю себе, что было бы, если бы у меня в руках оказался ещё фотоаппарат в действии – наверняка тогда проявили бы эти бабульки бдительность – и загреметь мне «под фанфары» в отделение милиции, как личности, подозреваемой в подготовке ограбления какой-нибудь квартиры или, что ещё хуже – в организации теракта. Да… вот такие теперь времена...










…Когда я была здесь в последний раз? Лет десять, нет, пожалуй, лет двенадцать назад? Да, где-то так. Приятно порадовал озеленённый и благоустроенный двор. А сам дом снова покрасили – вместо монотонного грязно-жёлто-скучного он стал снова весело-полосатым с той лишь разницей, что полосы, выложенные когда-то из серого кирпича стали светло-бежевыми.
…Одного я только никак в толк не возьму зачем вообще придумали красить кирпич? Кому только пришла в голову такая дурь? Кирпич – он и есть кирпич и хорош сам по себе, в естестве своём, и ничего ему не делается. А краска под воздействием осадков и других факторов облезает, что придаёт дому весьма неопрятный вид…







Наш подъезд. На четвертом этаже слева от входа видно часть наших окон – то, что ближе к входу (его почти не видно, да ещё и ветка дерева заслоняет) – окно кухни. Расположенное левее от него когда-то было окном нашей «маленькой» комнаты; позднее мы поменялись с соседкой, и окна обеих наших комнат оказались рядышком и на противоположной стороне, там, где, собственно само Дмитровское шоссе. Их можно было безошибочно вычислить даже издали – над одним из окошек красовалось большое тёмное пятно – след копоти от печки-«буржуйки», которой во время войны обогревались баба Маня и Каролина Тимофеевна, ни за что не пожелавшие эвакуироваться в лихом сорок первом году, когда немецкие войска были на подступах к Москве…
…Когда мы переезжали с Дмитровского, в дальнем углу кладовки я обнаружила забытую всеми сумку с письмами того периода – это были письма бабы Мани в Киров, куда эвакуировали остальную часть семейства, ответные письма из Кирова, а ещё и папины солдатские «треугольнички». Я вцепилась в эту сумку так, как будто она была битком набита бриллиантами, хотела забрать её, чтобы потом спокойно с этими письмами разобраться – но… при переезде почему-то именно она потерялась, о чём я по ей день жалею, как не жалела ещё ни об одной пропаже…





А это – со стороны Дмитровского шоссе. Тоже памятное место – в этом углу мне первый раз признались в любви (с моей стороны – без взаимности, но, всё равно – было чертовски приятно!). А, примерно, лет эдак за двенадцать до этого знаменательного события на этом же самом газончике меня укусила собака – со всеми вытекающими последствиями, а именно – обильно кровящей раной на подбородке, паникой взрослых, болезненными уколами в живот, моим оглушительным рёвом. Ревела я не от уколов – их-то я как раз переносила, как стойкий оловянный солдатик, а от обиды. Обижена я была как раз на маленькую чёрную собачку, которая, расположившись на зелёной травке, грызла косточку. Псинка была такая миленькая, что я с воплем – ой, какая хорошенькая собачка!!! – кинулась к ней и схватила её на руки, как обычно хватала кошек, если они не успевали вывернуться из моих объятий и удрать.
Но на сей раз консенсуса с животным не получилось – собачка, видимо, решила, что я позарилась на её вкусную косточку…вот и тяпнула меня. К счастью, следов от её зубов не осталось – собака была крохотная… но зато всё остальное – по полной программе. Двадцать пять уколов в моё детское пузо – хорошо, что не все сорок, как тогда делали взрослым...
А происходило это так: раздавалось два звонка в дверь – это, значит, к нам, и на пороге появлялась наша участковая медсестра - тётя Дора. Тётя Дора мыла руки, надевала белоснежный халат, набирала что-то там такое в шприц… Меня тем временем ставили на стол (уж не знаю, почему именно так), я сама являла обзору своё бедный живот, потом сама же прятала руки за спину и начинала вопить на всю квартиру – спиртиком, скорее спиртиком!!! Это означало, что, когда дело доходило до «спиртика», то и сама неприятная и болезненная процедура была близка к завершению…
Если пройти вдоль дома до его противоположного конца, то можно обнаружить вот такое архитектурное чудо.







К нашему кирпично-полосатому под углом но вплотную примыкал соседний дом, построенный несколько позднее. Образовавшийся между торцами угол заполнили постройкой непонятного назначения – одно время там жили люди, потом располагалась какая-то контора. Вероятно, предполагалось эту постройку как-то завершить, о чем красноречиво свидетельствуют не совсем понятные бетонные конструкции, сохранившиеся по сей день. Зато семье, жившей на втором этаже дома-соседа, достался огромный-преогромный балкон – на зависть всем остальным. Не знаю, есть ли ещё где-нибудь в Москве такие балконы, площадь которых равняется чуть ли не двум квартирам.
Точно не помню, но, по-моему, окон с торца кирпично-полосатого раньше не было. Их проделали при реконструкции дома.
Отсчитываем третье окно сверху от балкона дома-соседа – там жила моя самая-самая подруга Оля.
Дружба эта была, можно сказать, на генетическом уровне – наши бабушки дружили ещё с Владивостока и гимназических времён, мои родители и Олина мама учились в одном классе, да и мы с Олей появились на свет Божий одна за другой – она, правда, немного «опередила» меня. С самого колясочно-пелёночно-горшечного периода мы были дружны настолько, что все диву давались. Правда, были периоды и вынужденной разлуки – Олин папа был военный, и, отбывая по месту службы, увозил с собой семью.
…Семейства наши дружили домами ещё во Владивостоке, там же и родились наши мамы. Потом, когда моего деда перевели по службе в Москву, а Олиного дедушку, Петра Алексеевича, по партийной линии ещё куда-то, на какое-то время связь между ними прервалась. Основательно обжившись в Москве, мой дед принялся за поиски давних друзей – но безуспешно. Ни общие знакомые, ни адресный стол ничего вразумительного так и не ответили. Шёл 1936 или 1937 год, и, подозревая, что всё могло случиться, дед был вынужден отказаться от поисков и считал, что, видимо уже не суждено встретиться со старыми друзьями… до тех пор, пока однажды не отправился… в булочную.
…Булочная эта располагалась внизу «нашей» половины дома, и из окна можно было наблюдать, когда приезжает фургон с хлебом. Тогда, выждав некоторое время – чтобы продавцы приняли товар и выложили его на прилавок – полагалось стремглав мчаться за свежим, ещё горячим хлебом – хлебозавод располагался на соседней улице...
…Дома в тот день долго ждали деда со свежим хлебом к обеду, не зная, что и думать – ну не мог же человек, выйдя на ровно на пять минут в булочную, которую видно из окна, вдруг так исчезнуть! Наконец, когда беспокойство достигло предела и кто-то из домашних решил отправиться на поиски, на пороге материализовался сам пропавший – почему-то с пустой авоськой и слегка навеселе. Последнее обстоятельство повергло домашних ещё в больший шок – дед был абсолютным трезвенником. На молчаливый вопрос бабушки он ответил только:
- Знаешь, кого я сейчас встретил в нашей булочной? Петра Алексеевича!
Оказалось, что Пётр Алексеевич вместе со своим семейством вот уже полгода проживает, можно сказать, в одном доме с нашими. Со своей стороны и он проводил соответствующие розыски, и так же безуспешно, а потом предположил то же самое, что и мои родичи… Видимо, адресно-справочная служба не сработала так, как надо…
…То же угол, только со двора. Маленький застеклённый балкончик на четвёртом этаже, правее спутниковой антенны – тоже Олин.





На этом балкончике мы играли, секретничали, разрабатывали «стратегицкие» планы какой-нибудь авантюры… эх, многое он мог бы рассказать, если бы умел говорить… Но теперь из рассказчиков осталась только я – Оля нелепо и трагически погибла одиннадцать лет назад… и по сей день мне её так не хватает…
…Иду дальше через знакомо-незнакомый двор. Неужели не найду никакого, самого малюсенького следочка давнишнего моего бытия здесь? Ведь должно же, должно хоть что-то остаться – не для потомков и не для истории, а, скорее всего – для самоуспокоения… И вот, вот оно… В противоположном конце двора, под аркой, где находился вход в нашу знаменитую булочную, на высоте роста десятилетней девочки нахожу еле проступающую сквозь несколько слоёв краски надпись, которую я много-много лет назад процарапала толстым гвоздём на кирпичной стене –
«ПУЗЫРЬ – ДУРАК!».