Джон Шемякин
12 января в 17:40 ·
Первое, что бабушка услышала в Шанхае- это песню. Какую-то китайскую надрывную уличную песню. "Джон! Это было страшно! Эта песня все превратило в древность, все стало под ногами чужим, тысячелетиями обросли телеграфные столбы, как только эта песня зазвучала, мхом каким-то..."
Только что был международный вагон, бархат и горячая вода в крошечном умывальнике купе, был свет, были звонки из вагона-ресторана, когда подавать завтрак с булками и финским маслом к кофе, люди курили немецкие сигареты, фотографировали виды, а тут эта песня. И все стало ненастоящим из того, что было надёжным и красивым секунду назад.
Песню пел какой-то ветхий старец, активно орудующий куском мела по асфальту. Бабушке объяснил какой-то пухлый пассажир "из бывших", что старик пишет на асфальте историю своих неудач и жизненных бедствий. И что есть каноны этого дела. Нельзя, например, сразу писать, что все умерли. Надо подробно вести вязь человеческих болезней с приличными отступлениями. Нельзя скороговоркой указать, что бедствует автор. Степенно следует по этапам пройтись по пути падения в нищету и гибель.
Вокруг старика на вокзале толпились ценители каллиграфической красоты человеческих страданий. Старик выл у них под ногами свою песню, все быстрее подводя к итогу росчерки. Половина зрителей были белые. Русские. Ушедшие на этот край земли кто сам, кто с остатками безумных атаманов, кто из Владивостока, кто откуда. Работающие прачками, полотёрами, сторожами и слугами в богатый китайских домах. Смотрели на меловую вязь заворожено. Для них сейчас брошенный дом, расстрелы и унижение за миску риса бедами особыми не казались. Старик открывал перед ними новую грань переживаний. Графический роман, комикс ужасов и превращений.
Бабушка порылась в кармане багрового плаща и бросила какие-то монеты рядом с художником. Автор жалобно закричал и пополз к ней на коленях, воя всё более и более тонко. "Нельзя, нельзя!", - зашумели ценители. Старик выл, полз и продолжал чертить свои меловые знаки общей беды. Толпа двинулась за ним.
"Какое тут бледное небо", - подумала бабушка, отступая спиной в вагону. -"Солнце здесь садится в Россию..."
"Тут нет металлической мелочи, только бумажки, их надо класть аккуратно в ту корзину...Иначе беда..."
"Какая ещё же беда?" - подумала бабушка, - "какая тут ещё одна беда может случится?"
Закрыла глаза. Открыла глаза и перешагнула через вопящего сказителя.
Уже в гостинице ей сделали выговор за непонимание и грубость.
"Асфальт",- ответила бабушка, - "асфальт".
Асфальт положили на вокзале два года назад японцы. Это она в путеводителе вычитала. А значит нет никакой древней традиции. А есть самолюбие художника и несчастные истеричные зрители. И японский асфальт для увековечивания бед. И бумажки-мелочь тут недавно. Оккупационные затеи. За такое не убьют.
"Они до этого водой выводили по пыли - мол, всё мимолётно, все беды - ничто, все высохнет под великим небом. А тут повадились на асфальте нездоровое честолюбие выводить, беречь стали себя, относиться чуть более трепетно, чем надо..."
"Но там толпа была! Могло случиться всякое. Там же эмигранты были и нищие!"
"Ботинки", - ответила бабушка, - "на русских ботинки с европейской завязкой шнурков. Русские иначе шнурки завязывают: петельки так, а кончики - вот так. А у этих английская завязка. У хозяев насмотрелись. Хотят быть тоже белыми. Не русские уже, на самосуд неспособны. На чужое любят смотреть, свое не возьмут".
"А агрессивные нищие?! Тоже не способны?!
"Я сама агрессивная нищая", - ответила бабушка, - "а эти нищие руки моют, откуда у них мыло? У двух справа виски подбриты. Это полиция местная..."
"А старик - японский генерал?"
"А старик - гений..."