Джон Шемякин
Вчера в 8:50 ·
Моя сестрица Оля - натура красивая. Нашей семье было мало этого горя и беда не пришла к нам одна. Оля ещё и творческая, встревоженная гением личность. Оля ищет себя. Она мечется райской птицей в нашем приземистом семейном курятнике. Мы, объевшись жирного супа на завтрак, стоим посреди добротного двора, упираясь в грязную твердь толстыми ногами, и бессмысленно сыто пялимся на трепет смертельно раненой чайки. Иногда, толкаясь, кидаемся толпой и заводим скрипучий граммофон, чтобы Олюшке было как-то с нами полегче. И топчемся в чавкающей грязи под шансон, весело призывая Олюшку навсегда забыться в муках. Наша фамилия умеет поддержать семейных инвалидов. Долгое время я скрывал свое странное умение читать, надеясь, что пронесёт и семья не заметит. Хорошо, что семье было не до меня ( в ту пору дорожала свинина). Но сейчас фамилия стала что-то подозревать на мой счёт и скоро начнёт поддерживать.
С той поры, как Оля слезла с моих рук и стала отказываться менять некоторые предметы туалета при мне, пытливом красавце, Олюшка в поисках себя. Только бы не разбрасывать навоз и жито по нашей фамильной пашне. Одно время сестрица чувствовала себя художником. Я храню все её картины, некоторые повесил у себя в загородном домике. Гостей в нём встречает полотно, которое я называю "Следы, обрывающиеся у полыньи" или "Г.Е. Распутин. 17 декабря 1916 года". Оля одно время говорила, что это не следы, а тени. Но потом смирилась и вспыхивает стремительно, когда я подвожу к полотну очередного заехавшего и опытно играю бровями.
Потом Оля была скульптором. И дома у меня есть несколько довольно реалистичных скульптурных портретов меня же. Чтобы любой бюст походил на меня, надо отбить бакенбарды и налепить губы максимально щедро. Жена Федюнина, увидев первый раз творческий гипс в прихожей, спросила, разматывая шарф: " Это Джабба?!" Отлетел прочь немедля.
Потом Оля была поэтом. Рыдали все. Так-то Оля барышня камчадальская, собой прекрасна, крепка, плодовита, может ударом образумить, а взглядом одновременно поощрить. А стихи писала грустные. В зале сидят триста граммов бриллиантов, слушают Олю и рыдают, рыдают на свой сардинский загар подкаченными рядами. Я просто выл у портьеры, запутавшись в рыхлом бархате, бился и шептал потом.
Но всегда Оля хотела быть актрисой. Всегда! Об этом позже.