У камина

Доброе всем время суток!

Для омывания души, сложный глубокий и немного исцеляющий рассказ


ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Я учу студентов писать сценарии. Могу научить любого, было бы желание. Но вот попалась мне Михаль. Чему я мог научить её? После первого года обучения фильм Михаль послали на фестиваль в Венецию. А сценарий полнометражного фильма взяли для постановки в Англии. Она была уверена в себе, я даже подумал, вот бы мне так. Чуть свысока слушала мои лекции, но не пропускала ни одной, мне это льстило.

И вот как-то при мне она унизила другую девочку. Самую тихую в классе — Эсти. Та подошла к ней посоветоваться, и вдруг слышу, Михаль ей говорит: "Ты зря теряешь время. Лучше тебе это сейчас понять, чем потом". Я замер. Михаль увидела меня, не смутилась: "Эсти не должна жить иллюзиями", — сказала так, чтобы все слышали. "Она не умеет писать. У неё нет никаких шансов стать сценаристом". "Извинись перед ней, — сказал я, еле сдерживаясь. "И не подумаю", — ответила Михаль.

Не помню, как довёл урок до конца. Вышел, не прощаясь. Меня завело всё: и высокомерие Михаль, и покорность Эсти, и молчание всего класса. Через несколько занятий я уже понял однозначно — Михаль больна, она не чувствует боли других. Но и с Эсти выяснилось. Оказалось, что её по блату поместил в этот класс проректор. Поэтому к ней не было особого сочувствия.

Прошли две недели. Наступил День Катастрофы. И выпадает мне в этот день преподавать. Сидят передо мной будущие режиссёры и сценаристы. Приготовил я им двадцать конвертов, в которые вложил задания. Каждый вытаскивает себе конверт, и должен расписать
ситуацию, которую я задал. Вытащили. Начали писать. Смотрю на Михаль. Сидит, читает задание. Сначала взгляд, как всегда, чуть снисходительный. Потом вдруг оглядывается, поправляет волосы, вздыхает… На неё не похоже. Вдруг поднимает руку: "Могу я заменить это задание?" Я говорю: "Пожалуйста". Она протягивает мне конверт, я ей другой. Она собирается открыть его, но останавливается: "Нет, я не хочу менять, я останусь с этим, первым".

И вот с этого момента на моих глазах начинает раскручиваться кино. Настоящее, документальное. Она начала быстро писать. Потом остановилась. Смотрит на лист, по глазам вижу, не читает, просто смотрит. Вдруг начинает рвать его. Я подошёл к ней: "Михаль, тебе помочь?" — "Нет, спасибо", — говорит. А в глазах слёзы. Это меня поразило. Я думал, скорее камни заплачут, чем Михаль. "Что же я ей такое дал?" – думаю. Беру задание, читаю: "Последняя ночь в Варшавском гетто. Всех завтра вывозят на уничтожение. Об этом знают в семье, в которой есть два мальчика-двойняшки. Родители безумно их любят и сходят с ума, не зная, как спасти. Вдруг ночью приходит поляк, мусорщик. И он говорит им, что может вывезти в мусорном баке одного ребенка. Но только одного. Он уходит, чтобы вернуться в пять утра… И вот, идёт эта ночь, когда они должны решить, кого же спасать".

Через сорок пять минут перед Михаль лежат два листа, исписанные убористым почерком, практически без помарок. "Прочитай", — говорю ей. Она начинает читать. И встаёт перед нами ночь, в течение которой седеют отец и мать, решая, кого спасти. Этого, который тёплый и ласковый, — Янкеля? Или того, который грустный и одинокий, Мойше?

Михаль читает ровно, почти бесчувственно. В классе мёртвая тишина. Она читает о том, как сидят, прижавшись друг к другу, родители и шепчут, чтобы, не дай Бог, не услышали дети. Не понимая, как можно их разделить, ведь они неразделимы! Нельзя этого сделать! А потом
понимают, что никуда они не денутся. Что обязаны выбрать одного, чтобы жил он. Так кого же отправить, кого? Янкеля, тёплого и ласкового, у которого обязательно будет семья, много детей и внуков? Или Мойше, грустного, одинокого, но такого умного? У которого будет большое будущее, он же как Эйнштейн, наш Мойше!

Они не знают, что решить, они сходят с ума, плачут, молчат, снова говорят, а время безжалостно, и каждая секунда отдается в сердце! Время приближается к пяти. И вдруг муж замечает прядь седых волос на виске у жены. Раньше её не было. Он гладит её по волосам и говорит: "Я хочу, чтобы он вывез тебя". Она вздрагивает. "Ты ещё родишь много детей", — говорит он. "Я хочу, чтоб ты жила!" Она видит, что руки его дрожат, и говорит: "Как же я смогу жить без тебя". Они молчат безрассудно долго, ведь время уходит… И она вдруг говорит: "Я знаю, что мы сделаем. Мы бросим жребий. Ты напишешь имена. А я вытяну жребий". Так они и делают, понимая, что вот-вот появится этот человек, поляк, и надо будет расставаться… С Мойше? Или с Янкелем? С кем?

В классе никто не дышит, пока Михаль читает. Мы видим каждую деталь, так это написано! Дрожащие руки матери. И его руку, держащую огрызок карандаша. Вот он выводит имена своих детей. Видим, как кладёт записки в свою грязную шляпу. Вот он встряхивает ею, словно в ней много записок, а ведь там их только две. И мы видим, ей-богу, видим, как медленно-медленно поднимается рука матери, чтобы
опуститься внутрь шляпы и нащупать одну из записок. Эту… Нет, эту… Нащупывает… сжимает… и не может вытащить руки. Так и замирает, не разжимая пальцев. Но время неумолимо.

Слышится стук в дверь. Это пришел он. Ненавидимый ими и самый желанный, убийца и спаситель — поляк-мусорщик. И она вытаскивает записку. "Мойше", — шепчет он. Он первый видит имя, потому что у неё закрыты глаза. "Мойше", — повторяет она. И они оба смотрят туда, в угол комнаты, где спят их любимые дети. И вдруг видят, как красив Янкеле, обнявший Мойше во сне.

Стук повторяется. Муж с трудом встаёт и идёт открывать дверь. Поляк молчит. Всё понимает. "Мы сейчас оденем его", — говорит муж. Он подходит к кровати, осторожно разнимает братьев, так, чтобы Янкеле не проснулся, берёт Мойше на руки и начинает одевать его. И вот уже не проснувшийся толком Мойше передаётся в руки поляка. И тут только она понимает, что это навсегда. И, не сдерживая крика, бросается к своему ребёнку и просит его: "Ты только живи, мой Мойше! Ты только помни о нас!"

Муж пытается оторвать её от ребенка. Шепчет поляку: "Забирай его! Забирай!" Дальше всё происходит без заминки. Поляк проходит все посты и проверки, а когда оказывается в надёжном месте, где его никто не может видеть, он приоткрывает крышку бака и говорит: "Ну, жидёнок, вылезай, приехали". Но никто не шевелится, там тишина. Не заснул ли? Или, не дай Бог, задохнулся? Поляк раскурочивает всё. Нет ребенка! Он оглядывается, он испуган, сбит с толку, понимает, что этого быть не может.

Муж и жена сидят, застывшие, над спящим Янкеле. Что сказать ему, когда проснётся?! Кто-то царапается в дверь. И обрывается её сердце. Потому что так может стучать только один человек. В дверях стоит Мойше. Он улыбается, их грустный Мойше, и говорит: "Я подумал, я не могу без Янкеле…"

Михаль закончила читать. Такой тишины в классе я никогда не слышал. И такого текста, написанного за 45 минут, я не помню. Михаль сказала: "Дальше я не знаю, что писать". Кто-то всхлипнул. Кто-то плакал в голос. Самые мужественные (пятеро моих студентов служили в боевых частях) сидели с красными глазами. Это было похлеще всех парадов, минут молчания и скорби. В классе билось одно тоскующее сердце. Не было безразличных, нет.

И вдруг произошло то, ради чего, собственно, я и пишу эту историю. Михаль встала и направилась в угол класса. Я не сразу понял, что она шла к зарёванной Эсти. Та встала ей навстречу. Упал стул. Михаль обняла Эсти, она была статная, высокая, а Эсти маленькая, похожая на испуганную мышь. И они стояли так перед всем классом. Михаль громко сказала: "Я умоляю тебя простить меня". Эсти прошуршала что-то испуганное, никто и не услышал, что. А Михаль добавила, глядя на меня: "Семён, простите меня, если можете. Я такая дрянь!"

Короче, это был ещё тот денёк. Не помню таких больше. Он промыл нас всех, прочистил, продраил и всё изменил. И я понял, нельзя никого списывать со счетов. В каждом живёт эта искра, называемая "искра любви" или "точка в сердце". Прикрытая слоем бесчувствия, гордыни и всего, чего мы натаскали за свою жизнь. И вдруг прорывается из нас Человек. Пришло Ему время родиться. И полюбить.

Прошло с тех пор пять лет. Где Михаль? Где Эсти? Надо бы перевести на иврит, может быть, откликнутся.

(С) Семен Винокур