Мой ВЕРНИСАЖ..., не только поэтический

Валь, ты подзабыла..? в Архангельске выражение восхищения такое есть ,,ну ты красавЕц,,

пуата5
Танюша!
Забыла я столько лет уже там не живу.
Спасибо!

Сегодня у нас еще один вернисаж.

Хочу познакомить вас с моей любимой художницей

Валерия Коцарева

Родилась в Москве в 1969 году.Первый художественный опыт переняла от отца-дизайнера.
Окончила колледж изящных искусств и Государственную Академию киноискусства.
«...В героинях картин Валерии мы видим не только прелесть женственности, но и тонкий духовный мир, отражающий глубоко личные настроения и переживания автора...»
А. Е. Вейхлер
Она рисует красивый мир мечты вдали от городской цивилизации.картины Валерии Коцаревой кажутся вытканными из света.
Удивительная, очень спокойная и умиротворяющая, цветовая гамма.
Рассматривая ее каритны, часто получаешь какое-то медитативное успокоение.
А как прекрасно прописаны ткани на картинах Валерии Коцаревой, может потому, что она закончила ВГИК как художник по картинам.

День серебра.



И напоследок моя любимая картина Валерии Коцаревой


Всё так просто: сижу у окошка
И листаю любовный роман.
Я по сути – сиамская кошка.
Человеческий образ – обман.

Мою тщательно лапки точёные…
Я ревнива, капризна, хитра.
Не поймут мою душу учёные,
Кандидаты и профессора.

Отражает карманное зеркальце
Синий глаз с вертикальным зрачком.
Это – я! Вам, конечно, не верится?
Где там чашка моя с молочком?

Выгибаю я спинку с изяществом.
В мягком кресле, свернувшись, дремлю...
Не судите меня за ребячество.
Я Вас нежно и верно люблю.

Не гоните! Я очень хорошая!
Отгоняя мурлыканьем грусть,
Я пушистой сиамскою кошкою
У колен Ваших ночью свернусь

Кира Шагрон

Мне тоже нравятся картины В.Коцаревой. Познакомилась с ними недавно, очаровалась Не просто красиво, а магия!

Песок хранит Тайну.

Пока нет Чаек - на море очень тихо...

Лишь тихонько взмахнешь ресницами
И порядок событий изменится,
Заиграет всё красками новыми..
Ты умеешь,ты просто Волшебница!
Ты из сердца любовь свою выпустишь
И наполнишь его этой силою,
Ты накроешь его своей нежностью,
Ты умеешь,ты просто Любимая!
Облачаясь в бархат ночи,а в волосы-
Звёздный жемчуг по небу развешанный.
Станешь самой на свете красивою,
Ты умеешь.Ты просто Женщина!
Между звёзд полетишь ты, готовая
Усмирять четыре стихии,
Сотворишь Вселенные новые!
Ты умеешь.Ты просто Богиня!
(?)

Наблюдая за Стрекозами.



Белые цветы

Ольга 2 писал(а):

Не просто красиво, а магия!

Олечка!

Я иногда ставлю все картины Валерии на слайд -шоу и под хорошую музыку-это действительно почти магия, магия спокойствия, умиротворения...

ПЯТЬ СТРАНИЦ
Константин Симонов

В ленинградской гостинице,
в той, где сегодня пишу я,
Между шкафом стенным
и гостиничным тусклым трюмо
Я случайно заметил
лежавшую там небольшую
Пачку смятых листов -
позабытое кем-то письмо.

Без конверта и адреса.
Видно, письмо это было
Из числа неотправленных,
тех, что кончать ни к чему.
Я читать его стал.
Било десять. Одиннадцать било.
Я не просто прочел -
я, как путник, прошел то письмо.

Начиналось, как водится,
с года, числа, обращенья;
Видно, тот, кто писал,
машинально начало тянул,
За какую-то книжку
просил у кого-то прощенья...
Пропустив эти строчки,
я дальше в письмо заглянул:

ПЕРВАЯ СТРАНИЦА

.Через час с небольшим
уезжаю с полярным экспрессом.
Так мы прочно расстались,
что даже не страшно писать.
Буду я отправлять,
будешь ты получать с интересом,
И знакомым читать,
и в корзинку спокойно бросать.

Что ж такое случилось,
что больше не можем мы вместе?
Где не так мы сказали,
ступили не так и пошли,
И в котором часу,
на каком трижды проклятом месте
Мы ошиблись с тобой
и поправить уже не смогли?

Если б знать это место,
так можно б вернуться, пожалуй,
Но его не найдешь.
Да и не было вовсе его!
В нашей жалобной книге
не будет записано жалоб:
Как ее ни листай,
все равно не прочтешь ничего.

Взять хоть письма мои -
я всегда их боялся до смерти.
Разве можно не жечь,
разве можно держать их в руках?
Как их вновь ни читай,
как их вновь ни сличай и ни мерь ты,
Только новое горе
разыщешь на старых листках.

Ты недавно упрямо
читала их все по порядку.
В первых письмах писалось.
что я без тебя не могу,
В первых письмах моих,
толщиною в большую тетрадку,
Мне казалось - по шпалам,
не выдержав, я побегу.

Все, что думал и знал,
заносил на бумагу сейчас же,
Но на третьей отлучке
(себя я на этом ловлю)
В письмах день ото дня
по-привычному громче и чаще
Повторяется раньше
чуть слышное слово "люблю".

А немного спустя
начинаются письма вторые -
Ежедневная почта
для любящей нашей жены,
Без особенных клякс
и от слез никогда не сырые,
В меру кратки и будничны,
в меру длинны и нежны.

В них не все еще гладко,
и, если на свет посмотреть их,
Там гостила резинка;
но скоро и ей не бывать...
И тогда выступают на сцену
последние, третьи,
Третьи, умные письма, -
их можешь не жечь и не рвать.

Если трезво взглянуть, -
что же, кажется, страшного в этом?
В письмах все хорошо -
я пишу по два раза на дню,
Я к тебе обращаюсь
за помощью и за советом,
Я тобой дорожу,
я тебя безгранично ценю.

Потому что я верю
и знаю тебя все короче,
Потому что ты друг,
потому что чутка и умна...
Одного только нет,
одного не прочтешь между строчек:
Что без всех "потому"
ты мне просто, как воздух, нужна.

Ты по письмам моим
нашу жизнь прочитать захотела.
Ты дочла до конца,
и тебе не терпелось кричать:
Разве нужно ему
отдавать было душу и тело,
Чтобы письма такие
на пятом году получать?
Ты смолчала тогда.
Просто-напросто плача от горя,
По-ребячьи уткнувшись,
на старый диван прилегла,
И рыдала молчком,
и, заслышав шаги в коридоре,
Наспех спрятала письма
в незапертый ящик стола.

Эти письма читать?
За плохое бы дело взялись мы, -
Ну зачем нам следить,
как менялось "нежны" на "дружны".
Там начало конца,
где читаются старые письма,
Где реликвии нам -
чтоб о близости вспомнить - нужны.

ВТОРАЯ СТРАНИЦА

Я любил тебя всю,
твои губы и руки - отдельно.
Удивляясь не важным,
но милым для нас мелочам.
Мы умели дружить
и о чем-то совсем не постельном,
Лежа рядом, часами
с тобой говорить по ночам.

Это дружба не та,
за которой размолвку скрывают.
Это самая первая,
самая верная связь.
Это дружба - когда
о руках и губах забывают,
Чтоб о самом заветном
всю ночь говорить, торопясь.

Год назад для работы
пришлось нам поехать на Север,
По старинным церквам,
по старинным седым городам.
Шелестел на лугах
одуряюще пахнущий клевер,
И дорожная пыль
завивались по нашим следам.

Нам обоим поездка
казалась ужасно счастливой;
Мой московский заморыш
впервые увидел поля,
И луга, и покосы,
и северных речек разливы
И впервые услышал,
как черная пахнет земля.

Только здесь ты заметила
в звездах все небо ночное,
Красноватые сосны
стоят вдоль дорог, как стена...
Почему ты на Север
не ездила раньше со мною,
Почему ты на землю
привыкла смотреть из окна?

Как-то вышло, что здесь
ты, всегда мне дававшая руку,
Ты, с улыбкой умевшая
выручить в худший из дней,
Ты, которой я слушался,
мой поводырь и порука,
В нашем добром содружестве
бывшая вечно сильней,

Здесь, далеко от дома,
в поездке, ты вдруг растерялась,
Ты на все удивлялась -
на листья, кусты и цветы.
Ты смеялась и пела;
все время мне так и казалось,
Что, в ладоши захлопав,
как в детстве, запрыгаешь ты.

Вспоминаю закат,
переезд через бурную реку.
В мокрой лодке пришлось
на колени тебя посадить,
Переправившись в церковь
со строгими фресками Грека,
Мы, еще не обсохнув,
о них попытались судить.

Со смешным торжеством
мы по краскам века узнавали,
Различали святых
по суровым носам и усам
И до самого купола
дерзкой рукой доставали
И спускались обратно
по скользким и шатким лесам.

Ты попутчицей доброю
сделаться мне пожелала,
Чтоб не портить компании,
горькое пиво пила,
Деревянное мясо
с веселой улыбкой жевала,
На туристских привалах
спала, как в Москве не спала.

Помню это шоссе
с торопливой грозой, с облаками.
Я хотел отдохнуть,
ты сердито пожала плечом
И особенно громко
стучала в асфальт каблуками,
Чтобы мне доказать,
что усталость тебе нипочем.
Что ж, мой верный попутчик,
ведь эдак, пожалуй, и нужно -
И жевать что придется,
и с жесткой постелью дружить.
Жаль одно - что в поездке
мы жили подчеркнуто дружно,
Неурядицы наши
решив до Москвы отложить.

Это нам удалось.
Только это как раз ведь и страшно,
То, что распри свои
отложить мы впервые смогли.
Там начало конца,
где, не выдернув боли вчерашней,
Мы, желая покоя,
по-дружески день провели.

ТРЕТЬЯ СТРАНИЦА


Помню время, когда
мы на людях бывать не умели,
Нам обоим мешали
их уши, глаза, голоса.
На веселой пирушке,
где много шумели и ели,
Было трудно нам высидеть
больше, чем четверть часа.

Чтобы лекции слушать,
нарочно садились не рядом.
Впрочем, кто бы, и как бы,
и что бы ни стал нам читать,
Разве мог помешать он
нам взглядом выпрашивать взгляда
И, случайно не встретив,
смертельной обидой считать?

Помню, ты на собрании.
Жду тебя долго. И трижды
То к дверям подхожу,
то обрывки ловлю сквозь окно -
Только б слышать твой голос!
Не важно, о чем говоришь ты, -
Пусть о сдаче зачетов,
не все ли мне это равно?

Что такое привычки,
мы даже не знали сначала;
Если знали из книг,
то старались о них забывать.
И друг друга любить
в это время для нас означало -
Каждый день, как впервые,
друг другу себя открывать.

Было что открывать.
Было порознь накоплено каждым.
Чтоб вдвоем докопаться
до самых забытых углов,
Чтобы всякую мелочь
припомнить хотя бы однажды,
Нам на первых порах
ни часов не хватало, ни слов.

Но потом нам хватило
и слов, и часов, и рассудка,
Чтоб свои треволненья
ввести понемногу в русло.
Было дела по горло.
Не виделись часто по суткам,
С головой уходя
я в свое, ты в свое ремесло.

Мы учились делить
только то, что сегодня и завтра,
Разговаривать нынче
о том, что случилось вчера.
Это стало спокойным,
привычным, как утренний завтрак.
Даже время на это
отведено было с утра.

Мы друг другу за все
благодарными были когда-то.
Все казалось находкою,
все не терпелось дарить.
Но исчезли находки,
дары приурочены к датам,
Все и нужно и должно,
и не за что благодарить.

Куча мелких привычек
нам будние дни отравляла.
Как я ел, как я пил -
все заранее знать ты могла;
Как я в двери входил,
как пиджак на себе оправлял я,
Как садился за стол,
как вставал я из-за стола.

Все вдвоем да вдвоем.
Уж привычными смотрим глазами
И случайных гостей
принимаем все с меньшим трудом.
Через год, через два
мы уже приглашаем их сами,
И друзья, зачастив,
не стесняясь заходят в наш дом.

В шумных спорах о вечности
весело время теряем.
Стол газетой накрыв,
жидкий чай по-студенчески пьем.
Но, оставшись одни,
в эти дни мы еще повторяем:
"С ними было отлично.
А все-таки лучше вдвоем".

Если лучше вдвоем -
это значит, еще не насмарку,
Это значит, что ладим,
что все еще вместе скрипим...
Помню день, когда поняли:
словно почтовая марка,
Наша общая жизнь
была проштемпелевана им.

Как на грех, выходной.
Целый день толковали о разном.
И, надувшись, засели в углах.
Я в одном. Ты в другом.
Мы столкнулись в тот день
с чем-то скучным, большим, безобразным,
Нам впервые тогда
показалось, что пусто кругом.

Говорить не хотелось,
довольно уже объяснялись.
Спать и рано, и лень
застилать на диване кровать.
И тогда, как по сговору,
сразу мы оба поднялись
И пошли к телефону:
кого-нибудь в гости зазвать.

Вот и гости пришли.
Мы особенно шумно галдели,
Нашу утлую мебель
в два счета поставив вверх дном,
Мы старались шуметь,
чтоб не думать о собственном деле,
Мы старались не думать -
и думали все об одном:

Что впервые в гостях
мы себе облегченья искали,
Что своими руками
мы счастье свое отдаем.
Чем тоскливее было,
тем дольше гостей не пускали.
Наконец отпустили
и снова остались вдвоем...

Много раз нам потом
хорошо еще вместе бывало.
Мы работали рядом
и были довольны судьбой,
Но я помнил всегда,
да едва ли и ты забывала,
Что однажды вдвоем
показалось нам плохо с тобой.

Мы, почувствовав это,
глядели глазами сухими,
Понимали, что вряд ли
от памяти мы убежим.
Там начало конца,
где, желая остаться глухими,
В первый раз свое горе
заткнули мы криком чужим.

ЧЕТВЕРТАЯ СТРАНИЦА

Помнишь узкую комнату
с насмерть продрогшей стеною,
С раскладною кроватью,
со скрипом расшатанных рам?
Ты все реже и реже
в нее приезжала со мною,
Иногда перед сном
и почти никогда по утрам.

Ты ее не любила
за грязные чашки и склянки
И за то, что она
не тепла, не светла, не бела.
За косое окно,
за холодную печку-времянку
И за то, что времянкой
вся комната эта была.

Я тогда обижался.
На время забросив работу,
Я повесил ковер.
Я разбитое вставил стекло.
Я вколачивал гвозди.
С мужской неуклюжей заботой
Я пытался наладить
в ней женский уют и тепло.

Было все ни к чему.
Стало холода меньше и ветра,
Но остался все тот же
бивачный невыжитый дух.
Может, просто нам тесно?
Но семь с половиною метров,
Если все хорошо, -
разве этого мало для двух?

Мы щенятами были.
Немало пришлось нам побиться,
Чтоб понять, что причиной
не комната и не кровать,
Чтоб понять наконец:
как недолго и просто влюбиться
И как сложно с тобой
с глазу на глаз нам век вековать.

Сколько в этой каморке
с тобой мы зубрили зачетов.
Керосинку внеся,
согревались непрочным теплом.
Сколько ты исправляла
моих чертежей и расчетов,
Терпеливо азы
повторяла со мной за столом.

Я недавно там был,
там при скором отъезде забыто
Много разных вещей,
там халат твой домашний висит,
Два кривых костыля
в капитальную стену забиты,
И на них запыленная
длинная рама косит.

Так жива эта память,
что нам вспоминать даже рано:
Было туго с деньгами,
неважное было житье,
На рожденье мое,
отыскав эту старую раму,
Вставив снимки свои,
ты на память дала мне ее.

Двадцать снимков твоих.
По годам я тебя разбираю:
Вот двухлетний голыш,
вот девчонка с косичкой смешной,
Вот серьезный подросток,
и около правого краю
Ты такая, какой
в первый раз увидалась со мной.

Как я мог позабыть
твои карточки в комнате этой?
Все висят здесь по-прежнему,
так, словно ты не ушла.
Там начало конца,
где, на прежние глядя портреты,
В них находят тепло,
а в себе не находят тепла.

ПЯТАЯ СТРАНИЦА


Ну, расстались с тобой
и сидели бы, кажется, молча.
Понимали бы трезво,
что жизнь еще вся впереди.
Отчего же пишу я
с такой нескрываемой желчью,
Словно я не забыл,
словно крикнуть хочу: погоди!

Погоди уходить!
Что я, проклятый, что ль, в одиночку
Наши беды считать!
В сотый раз повторять: "Почему?"
Приезжай, посидим,
погрустим еще целую ночку.
Раз уж надо грустить,
мне обидно грустить одному.

Если любишь, готовься
удар принимать за ударом,
После долгого счастья
остаться на месте пустом;
Все романы обычно
на свадьбах кончают недаром,
Потому что не знают,
что делать с героем потом.

Отчего мне так грустно?
Да разве мне жизнь надоела?
Разве птицы не щелкают,
не зеленеет трава?
Разве, взявшись сейчас
за свое непочатое дело,
Я всего не забуду,
опять засучив рукава?

Да и ты ведь такая,
ты тоже ведь плакать не будешь,
Только старый будильник
приучишься ставить на семь.
Станешь вдвое работать...
Решивши забыть - позабудешь,
Позабывши - не вспомнишь,
не вспомнив - забудешь совсем.

Все последнее время
мне вдоволь тоски приносило,
Но за многие годы
не помню ни часа, ни дня,
Чтобы слышал в руках
я такую тяжелую силу,
Чтобы жадность такая
гнала по дорогам меня.

Отчего ж мне так грустно?
Зачем я пишу без помарок
Все подряд о своих
то веселых, то грустных часах.
Так письмо тяжело,
что еще не придумано марок,
Чтоб его оплатить,
если вешать начнут на весах.

Я письмо перечту,
я на пальцах еще погадаю:
Отправлять или нет?
И скорее всего не пошлю.
Я на этих листках
подозрительно сильно страдаю
Для такого спокойного слова,
как "я не люблю".

Разве я не люблю?
Если я не люблю, то откуда
Эта страсть вспоминать
и бессонная ночь без огня,
Будто я и забыл,
и не скоро еще позабуду,
И уехать хочу,
и прошу, чтоб держали меня?

Телефон под рукой.
Стоит трубку поднять с аппарата,
Дозвониться до станции,
к проводу вызвать Москву...
По рублю за минуту -
какая ничтожная плата
За слова, без которых
я, кажется, не проживу.

Только б слышать твой голос!
А там догадаемся оба,
Что еще не конец,
что мы сами повинны кругом.
Что мы просто обязаны
сделать последнюю пробу,
Сразу выехать оба
и встретиться хоть в Бологом.
Только ехать - так ехать.
До завтра терпенья не хватит.
Это кончится тем,
что я правда тебе позвоню...
Я лежу в своем номере
на деревянной кровати,
Жду экспресса на север
и мысли пустые гоню.

Ты мне смотришь в глаза:
может, знаю я средство такое,
Чтобы вечно любить,
чтобы право такое добыть, -
Взять за ворот любовь
и держать ее сильной рукою.
Ишь чего захотела!
Да если бы знал я, как быть!

Разве я бы уехал?
Да я бы держал тебя цепко.
Разве б мы разошлись?
Нам тут жить бы с тобою да жить.
Если б знать мне! Но жаль -
я не знаю такого рецепта,
По которому можно,
как вещи, любовь сторожить.

Нет, мой добрый товарищ,
звонить не хочу и не буду.
Все решали вдвоем,
и решали, казалось, легко,
Чур, не плакать теперь.
Скоро поезд уходит отсюда.
Даже лучше, что ты
в этот день от меня далеко.

Да, мне трудно уехать.
Душою кривить не годится.
Но работа опять
выручает меня, как всегда.
Человек выживает,
когда он умеет трудиться.
Так умелых пловцов
на поверхности держит вода.
Почему ж мне так грустно...


Письмо обрывалось на этом.
Я представил себе,
как он смотрит в пустые углы.
Как он прячет в карман
свой потертый бумажник с билетом
Место в жестком вагоне
мурманской "Полярной стрелы".
Отложивши письмо,
я не мешкая вышел в контору;
Я седого портье
за рукав осторожно поймал:
- Вы не скажете мне,
вы не знаете город, в который
Выбыл тот, кто мой номер
последние дни занимал?
- Не могу вам сказать,
очень странные люди бывают.
С чемоданом в руках
он под вечер спустился сюда.
И когда я спросил,
далеко ль гражданин выбывает,
Он, запнувшись, сказал,
что еще не решился куда.


Константин Симонов
1938

Валюша, добрый вечер!!

Спасибо тебе огромаднейшее за " Пять страниц" Симонова !!
А также и за любимую мной - Валерию Коцареву..!!!
Очень сильные эмоции всколыхнула во мне этими стихами и этими картинами...Спасибо - что напомнила...посмотрела и почитала с удовольствием..!!!

Вячеслава
Катюша!
Рада видеть тебя, редко ты сейчас сюда заглядываешь...

Вячеслава писал(а):

сильные эмоции всколыхнула во мне этими стихами и этими картинами

Сегодня я начинаю серию картин «Окна»
С недавних пор именно окна в живописи заставляют всматриваться в картины, будят воображение.

Начну с американской художницы Karen Hollingsworth- Карен Холлингсворт.
Родилась в 1955, получила образование в Атланте, штат Джорджия - Колледж искусств - живописи и рисования Нэнси Хонея, замужем за Джеймс Нил Холлингсворт, также художником.
Пишет маслом.

«На первый взгляд, картины неодушевлены, однако, при рассмотрении ощущаешь некую лёгкость души, может быть, потому, что они навевают вспоминания об отдыхе, кажется, человек только что вышел... или вот-вот зайдёт в свою комнату после морского купания...»

А у меня эти картины(вернее один ряд ее картин) заставили вспомнить
вот это стихотворение-притчу.






ОКНО

Лежали в больнице в палате одной
Два тяжко больных человека
Один у окошка лежал, а другой –
У двери, где не было света

Один постоянно в окошко глядел
Другой лишь на краску дверную
И тот, что у двери узнать захотел
Про жизнь за окошком – иную

С готовностью первый больной рассказал
Что видно ему из окошка.
Там тихая речка, дощатый причал
И ходит по берегу кошка.

По синему небу плывут облака
Причудливые как зверушки
Сидят на причале там 2 рыбака
И с внуком гуляет старушка

И так каждый день - то про сказочный лес
Рассказывал, то про влюбленных
Другой же сосед перестал даже есть,
Считая себя обделенным.

Он мучился злобой, и зависть росла,
Его постепенно съедая.
Не мог он понять, почему же была
Тут несправедливость такая.

Однажды сосед у окна занемог,
Что не было сил разогнуться.
Он стал задыхаться и даже не мог
До кнопки своей дотянуться.

У двери сосед мог на кнопку нажать
И вызвать сестру милосердья.
Но он не нажал, а остался лежать,
Глаза закрывая, усердно.

Наутро сестра милосердья пришла
Постель поменять за покойным
Сосед попросил, и она помогла
Занять эту самую койку.

Когда ж он в окно, наконец, посмотрел,
На шее задергалась вена
Увидел он вместо того, что хотел
Глухую высокую стену.

Он был потрясен и сестре рассказал
Про тихую чистую речку
Про сказочный лес, про дощатый причал
И небо в кудрявых овечках.

«Ах! если б он видел- сказала сестра –
Всю жизнь он слепым оставался…»
«Зачем же тогда?!» – тут больной прошептал.
-«Да он вас утешить старался…»
(?)

Окна вечером щедры на цвет –
Охра, ну а рядом штора синяя.
Непонятная, изломанная линия.
Кот сидит – его пушистей нет.
Издали гляди – какой-то знак
На стене напишет сумма окон.
Не расшифровать его никак.
А за оным – мир цветных волокон.
Окна, окна. Изобилье их,
Дар спектральный, радостью богатый.
Мир и сам – один роскошный стих,
Сотворённый темою крылатой.

Спасибо, Валентина, за тему, которая оказалась одной из моих любимых! И за все подборки вообще - душа отдыхает! Ваша страничка сама по себе уже Волшебное Окно


Александр Волков

Олечка!
Рада, что находишь отдохновение душе на этих страничках

А я продолжу об окнах.

Сегодня это окна Александра Волкова.

«Александр Волков родился в Санкт-Петербурге в 1960 году.
В возрасте от 7 до 17 лет обучался в специальной школе с углубленным изучением английского языка.
В 1986 году закончил факультет физики Ленинградского государственного университета.
После окончания, Александр работал в качестве аниматора на Ленинградской студии научных фильмов.
В 1981 году он начал демонстрировать свои картины с группой из 200 художников Ленинграда,
известной как "Братство Экспериментального искусства"
.Позже он присоединился к отделившейся группе под названием "Остров ", которая объединяла 30 художников.
После переезда в США в 1990 году, Александр работал учителем.
В это же время его картины выставлялись во многих штатах и городах Америки,
а также в России, Германии, Швеции и Финляндии.
Художник обладает уникальным видением, объединяя настроение и атмосферу окружающего мира, создавая мощные и в то же время гармоничные образы.
В настоящее время проживает в Голландии.
Александр Волков обладает уникальным видением, объединяя настроение и атмосферу окружающего мира, создавая мощные и в то же время гармоничные образы.»

В холодную осень распахнуты окна.
На столике в вазе букет хризантем.
Под облачной мутью хрустальная просинь,
И лес загрустивший наряден и нем.

Легли через комнату мягкие тени.
Играет на стёклах румянцем заря.
На тюлевых шторах узоров сплетенья
Раскрашены в солнечный тон янтаря.

Есть лёгкая горечь в вечернем настое
Плывущей из окон воздушной струи.
Наполнены светлым особым настроем
И прелесть природы, и мысли мои.

Спасибо, Валентина, за А. Волкова. А Скот Приор будет?

Ольга 2 писал(а):

А Скот Приор будет?

Это имя мне не знакомо

Олечка!

Следующая подборка будет Михаила Горбаня,
а потом, пожалуйста, сделай ты подборку об этом художнике, хорошо...

А стихи, как будто бы написаны для "окон" Александра Волкова, спасибо!

Александр Алексеев. Сорок девять историй.


Вот опять небес темнеет высь,
Вот и окна в сумраке зажглись.
Здесь живут мои друзья,
И, дыханье затая,
В ночные окна вглядываюсь я.

Я могу под окнами мечтать,
Я могу, как книги, их читать, -
И заветный свет храня,
И волнуя, и маня,
Они, как люди, смотрят на меня.

Я, как в годы прежние, опять
Под окном твоим готов стоять.
И на свет его лучей
Я всегда спешу быстрей,
Как на свиданье с юностью моей.

Я любуюсь вами по ночам,
Я желаю, окна, счастья вам…
Он мне дорог с давних лет,
И его яснее нет -
Московских окон негасимый свет.

Старый повар

В один из зимних вечеров 1786 года на окраине Вены в маленьком деревянном доме умирал слепой старик — бывший повар графини Тун. Собственно говоря, это был даже не дом, а ветхая сторожка, стоявшая в глубине сада. Сад был завален гнилыми ветками, сбитыми ветром. При каждом шаге ветки хрустели, и тогда начинал тихо ворчать в своей будке цепной пес. Он тоже умирал, как и его хозяин, от старости и уже не мог лаять.
Несколько лет назад повар ослеп от жара печей. Управляющий графини поселил его с тех пор в сторожке и выдавал ему время от времени несколько флоринов.
Вместе с поваром жила его дочь Мария, девушка лет восемнадцати. Все убранство сторожки составляли кровать, хромые скамейки, грубый стол, фаянсовая посуда, покрытая трещинами, и, наконец, клавесин — единственное богатство Марии.
Когда Мария умыла умирающего и надела на него холодную чистую рубаху, старик сказал:
— Я всегда не любил священников и монахов. Я не могу позвать исповедника, между тем мне нужно перед смертью очистить свою совесть.
— Что же делать? — испуганно спросила Мария.
— Выйди на улицу, — сказал старик, — и попроси первого встречного зайти в наш дом, чтобы исповедать умирающего. Тебе никто не откажет.
— Наша улица такая пустынная... — прошептала Мария, накинула платок и вышла.
Она пробежала через сад, с трудом открыла заржавленную калитку и остановилась. Улица была пуста.
Мария долго ждала и прислушивалась. Наконец, ей показалось, что вдоль ограды идет и напевает человек. Она сделала несколько шагов ему навстречу, столкнулась с ним и вскрикнула. Человек остановился и спросил:
— Кто здесь?
Мария схватила его за руку и дрожащим голосом передала просьбу отца.
— Хорошо, — сказал человек спокойно. — Хотя я не священник, но это все равно. Пойдемте.
Они вошли в дом. При свете свечи Мария увидела худого маленького человека. Он сбросил на скамейку мокрый плащ.
Он был еще очень молод, этот незнакомец. Совсем по-мальчишески он тряхнул головой, поправил напудренный парик, быстро придвинул к кровати табурет, сел и, наклонившись, пристально и весело посмотрел в лицо умирающему.
— Говорите! — сказал он. — Может быть, властью, данной мне не от Бога, а от искусства, которому я служу, я облегчу ваши последние минуты и сниму тяжесть с вашей души.
— Я работал всю жизнь, пока не ослеп, — прошептал старик и притянул незнакомца за руку поближе к себе. — А кто работает, у того нет времени грешить. Когда заболела чахоткой моя жена — ее звали Мартой — и лекарь прописал ей разные дорогие лекарства, и приказал кормить ее сливками и винными ягодами и поить горячим красным вином, я украл из сервиза графини Тун маленькое золотое блюдо, разбил его на куски и продал. И мне тяжело теперь вспоминать об этом и скрывать от дочери: я ее научил не трогать ни пылинки с чужого стола.
— А кто-нибудь из слуг графини пострадал за это? — спросил незнакомец.
Клянусь, сударь, никто, — ответил старик и заплакал.
— Если бы я знал, что золото не поможет моей Марте, разве я мог бы украсть!
— Как вас зовут? — спросил незнакомец.
— Иоганн Мейер, сударь.
— Так вот, Иоганн Мейер, — сказал незнакомец и положил ладонь на слепые глаза старика, — вы невинны перед людьми. То, что вы совершили, не есть грех и не является кражей, а, наоборот, может быть зачтено вам, как подвиг любви.
— Аминь! — прошептал старик.
— Аминь! — повторил незнакомец. — А теперь скажите мне вашу последнюю волю.
— Я хочу, чтобы кто-нибудь позаботился о Марии.
— Я сделаю это. А еще чего вы хотите?
Тогда умирающий неожиданно улыбнулся и громко сказал:
— Я хотел бы еще раз увидеть Марту такой, какой встретил ее в молодости. Увидеть солнце и этот старый сад, когда он зацветет весной. Но это невозможно сударь. Не сердитесь на меня за эти глупые слова. Болезнь, должно быть, совсем сбила меня с толку.
Хорошо, — сказал незнакомец и встал. — Хорошо, — повторил он, подошел к клавесину и сел перед ним на табурет. — Хорошо! — громко сказал он в третий раз, и внезапно быстрый звон рассыпался по сторожке, как будто на пол бросили сотни хрустальных шариков.
— Слушайте, — сказал незнакомец. — Слушайте и смотрите.
Он заиграл. Мария вспоминала потом лицо незнакомца, когда первая клавиша прозвучала под его рукой. Необыкновенная бледность покрыла его лоб, а в потемневших глазах качался язычок свечи.
Клавесин пел полным голосом впервые за многие годы. Он наполнял своими звуками не только сторожку, но и весь сад. Старый пес вылез из будки, сидел, склонив голову набок, и насторожившись, тихонько помахивал хвостом. Начал идти мокрый снег, но пес только потряхивал ушами.
— Я вижу, сударь! — сказал старик и приподнялся на кровати. — Я вижу день, когда я встретился с Мартой и она от смущения разбила кувшин с молоком. Это было зимой, в горах. Небо стояло прозрачное, как синее стекло, и Марта смеялась. Смеялась, — повторил он, прислушиваясь к звучанию струн.
Незнакомец играл, глядя в черное окно.
— А теперь, — спросил он, вы видите что-нибудь?
— Старик молчал, прислушиваясь.
— Неужели вы не видите, — быстро сказал незнакомец, не переставая играть, — что ночь из черной сделалась синей, а потом голубой, и теплый свет уже падает откуда-то сверху, и на старых ветках ваших деревьев распускаются белые цветы. По-моему, это цветы яблони, хотя отсюда, из комнаты, они похожи на большие тюльпаны. Вы видите: первый луч упал на каменную ограду, нагрел ее, и от нее подымается пар. Это, должно быть, высыхает мох, наполненный растаявшим снегом. А небо делается все выше, все синей, все великолепнее, и стаи птиц уже летят на север над нашей старой Веной.
— Я вижу все это! — крикнул старик.
Тихо проскрипела педаль, и клавесин запел торжественно, как будто пел не он, а сотни ликующих голосов.
— Нет, сударь, — сказала Мария незнакомцу, — эти цветы совсем не похожи на тюльпаны. Это яблони распустились за одну только ночь.
— Да, — ответил незнакомец, — это яблони, но у них очень крупные лепестки.
— Открой окно, Мария, — попросил старик.
Мария открыла окно. Холодный воздух ворвался в комнату. Незнакомец играл очень тихо и медленно.
Старик упал на подушки, жадно дышал и шарил по одеялу руками. Мария бросилась к нему. Незнакомец перестал играть. Он сидел у клавесина, не двигаясь, как будто заколдованный собственной музыкой.
Мария вскрикнула. Незнакомец встал и подошел к кровати. Старик сказал, задыхаясь:
— Я видел все так ясно, как много лет назад. Но я не хотел бы умереть и не узнать... имя. Имя!
— Меня зовут Вольфганг Амадей Моцарт, — ответил незнакомец.
Мария отступила от кровати и низко, почти касаясь коленом пола, склонилась перед великим музыкантом.
Когда она выпрямилась, старик был уже мертв. Заря разгоралась за окнами, и в ее свете стоял сад, засыпанный цветами мокрого снега.

К.Паустовский

Музыка, подобно дождю, капля за каплей просачивается в сердце и оживляет его. (Ромен Роллан) 
Музыка своей мелодией доводит нас до самого края вечности и дает нам возможность в течении нескольких минут постичь ее величие.(Томас Карлейль )
Музыка-мое божество и единственная любовь, которая меня никогда не покидала. (Вилле Вало)
Музыка — это самый сильный вид магии. (Marilyn Manson)
Музыка существует не для того, чтобы спасти мир. Она существует для того, чтобы спасти твою жизнь. (Тони Парсонс)

Валентина,тронута до глубины души, аплодирую стоя. Благодарю!

Оля!

Спасибо Паустовскому!
И тем, кто напомнил о нем, когда-то я зачитывалась его рассказами....

Воспоминания из детства.
Из радио звучит музыка, от которой перехватывает дыхание,
и удивительный радиоспектакль.

http://www.youtube.com/watch?v=6n41kxhkZDs
Здвард Григ. Пер Гюнт (Утро)

Корзина с еловыми шишками.

Композитор Эдвард Григ проводил осень в лесах около Бергена.
Все леса хороши с их грибным воздухом и шелестом листьев. Но особенно хороши горные леса около моря. В них слышен шум прибоя. С моря постоянно наносит туман, и от обилия влаги буйно разрастается мох. Он свешивается с веток зелеными прядями до самой земли.
Кроме того, в горных лесах живет, как птица пересмешник, веселое эхо. Оно только и ждет, чтобы подхватить любой звук и швырнуть его через скалы.
Однажды Григ встретил в лесу маленькую девочку с двумя косичками – дочь лесника. Она собирала в корзину еловые шишки.
Стояла осень. Если бы можно было собрать все золото и медь, какие есть на земле, и выковать из них тысячи тысяч тоненьких листьев, то они составили бы ничтожную часть того осеннего наряда, что лежал на горах. К тому же кованые листья показались бы грубыми в сравнении с настоящими, особенно с листьями осины. Всем известно, что осиновые листья дрожат даже от птичьего свиста.
– Как тебя зовут, девочка? – спросил Григ.
– Дагни Педерсен, – вполголоса ответила девочка.
Она ответила вполголоса не от испуга, а от смущения. Испугаться она не могла, потому что глаза у Грига смеялись.
– Вот беда! – сказал Григ. – Мне нечего тебе подарить. Я не ношу в кармане ни кукол, ни лент, ни бархатных зайцев.
– У меня есть старая мамина кукла, – ответила девочка. – Когда-то она закрывала глаза. Вот так!
Девочка медленно закрыла глаза. Когда она вновь их открыла, то Григ заметил, что зрачки у нее зеленоватые и в них поблескивает огоньками листва.
– А теперь она спит с открытыми глазами, – печально добавила Дагни. – У старых людей плохой сон. Дедушка тоже всю ночь кряхтит.
– Слушай, Дагни, – сказал Григ, – я придумал. Я подарю тебе одну интересную вещь. Но только не сейчас, а лет через десять.
Дагни даже всплеснула руками.
– Ой, как долго!
– Понимаешь, мне нужно ее еще сделать.
– А что это такое?
– Узнаешь потом.
– Разве за всю свою жизнь, – строго спросила Дагни, – вы можете сделать всего пять или шесть игрушек?
Григ смутился.
– Да нет, это не так, – неуверенно возразил он. – Я сделаю ее, может быть, за несколько дней. Но такие вещи не дарят маленьким детям. Я делаю подарки для взрослых.
– Я не разобью, – умоляюще сказала Дагни и потянула Грига за рукав. – И не сломаю. Вот увидите! У дедушки есть игрушечная лодка из стекла. Я стираю с нее пыль и ни разу не отколола даже самого маленького кусочка.
«Она совсем меня запутала, эта Дагни», – подумал с досадой Григ и сказал то, что всегда говорят взрослые, когда попадают в неловкое положение перед детьми:
– Ты еще маленькая и многого не понимаешь. Учись терпению. А теперь давай корзину. Ты ее едва тащишь. Я провожу тебя, и мы поговорим о чем-нибудь другом.
Дагни вздохнула и протянула Григу корзину. Она действительно была тяжелая. В еловых шишках много смолы, и потому они весят гораздо больше сосновых.
Когда среди деревьев показался дом лесника, Григ сказал:
– Ну, теперь ты добежишь сама, Дагни Педерсен. В Норвегии много денечек с таким именем и фамилией, как у тебя. Как зовут твоего отца?
– Хагеруп, – ответила Дагни и, наморщив лоб, спросила: – Разве вы не зайдете к нам? У нас сеть вышитая скатерть, рыжий кот и стеклянная лодха. Дедушка позволит вам взять ее в руки.
– Спасибо. Сейчас мне некогда. Прощай, Дагни!
Григ пригладил волосы девочки и пошел в сторону моря. Дагни, насупившись, смотрела ему вслед. Корзину она держала боком, из нее вываливались шишки.
«Я напишу музыку, – решил Григ. – На заглавном листе я прикажу напечатать: «Дагни Педерсен – дочери лесника Хагерупа Педерсена, когда ей исполнится восемнадцать лет».
* * *



В Бергене все было по-старому.
Все, что могло приглушить звуки, – ковры, портьеры и мягкую мебель – Григ давно убрал из дома. Остался только старый диван. На нем могло разместиться до десятка гостей, и Григ не решался его выбросить.
Друзья говорили, что дом композитора похож на жилище дровосека. Его украшал только рояль. Если человек был наделен воображением, то он мог услышать среди этих белых стен волшебные вещи – от рокота северного океана, что катил волны из мглы и ветра, что высвистывал над ними свою дикую сагу, до песни девочки, баюкающей тряпичную куклу.
Рояль мог петь обо всем – о порыве человеческого духа к великому и о любви. Белые и черные клавиши, убегая из-под крепких пальцев Грига, тосковали, смеялись, гремели бурей и гневом и вдруг сразу смолкали.
Тогда в тишине еще долго звучала только одна маленькая струна, будто это плакала Золушка, обиженная сестрами.
Григ, откинувшись, слушал, пока этот последний звук не затихал на кухне, где с давних пор поселился сверчок.
Становилось слышно, как, отсчитывая секунды с точностью метронома, капает из крана вода. Капли твердили, что время не ждет и надо бы поторопиться, чтобы сделать все, что задумано.
Григ писал музыку для Дагни Педерсен больше месяца. Началась зима. Туман закутал город по горло. Заржавленные пароходы приходили из разных стран и дремали у деревянных пристаней, тихонько посапывая паром.
Вскоре пошел снег. Григ видел из своего окна, как он косо летел, цепляясь за верхушки деревьев.
Невозможно, конечно, передать музыку словами, как бы ни был богат наш язык.
Григ писал о глубочайшей прелести девичества и счастья. Он писал и видел, как навстречу ему бежит, задыхаясь от радости, девушка с зелеными сияющими глазами. Она обнимает его за шею и прижимается горячей щекой к его седой небритой щеке. «Спасибо!» – говорит она, сама еще не зная, за что она благодарит его.
«Ты как солнце, – говорит ей Григ. – Как нежный ветер и раннее утро. У тебя на сердце расцвел белый цветок и наполнил все твое существо благоуханием весны. Я видел жизнь. Что бы тебе ни говорили о ней, верь всегда, что она удивительна и прекрасна. Я старик, но я отдал молодежи жизнь, работу, талант. Отдал все без возврата. Поэтому я, может быть, даже счастливее тебя, Дагни.
Ты – белая ночь с ее загадочным светом. Ты – счастье. Ты – блеск зари. От твоего голоса вздрагивает сердце.
Да будет благословенно все, что окружает тебя, что прикасается к тебе и к чему прикасаешься ты, что радует тебя и заставляет задуматься»,
Григ думал так и играл обо всем, что думал. Он подозревал, что его подслушивают Он даже догадывался, кто этим занимается. Это были синицы на дереве, загулявшие матросы из порта, прачка из соседнего дома, сверчок, снег, слетавший с нависшего неба, и Золушка в заштопанном платье.
Каждый слушал по-своему.
Синицы волновались. Как они ни вертелись, их трескотня не могла заглушить рояля.
Загулявшие матросы рассаживались на ступеньках дома и слушали, всхлипывая. Прачка разгибала спину, вытирала ладонью покрасневшие глаза и покачивала головой. Сверчок вылезал из трещины в кафельной печке и поглядывал в щелку за Григом.
Падавший снег останавливался и повисал в воздухе, чтобы послушать звон, лившийся ручьями из дома. А Золушка смотрела, улыбаясь, на пол. Около ее босых ног стояли хрустальные туфельки. Они вздрагивали, сталкиваясь друг с другом, в ответ на аккорды, долетавшие из комнаты Грига.
Этих слушателей Григ ценил больше, чем нарядных и вежливых посетителей концертов.
* * *

http://www.youtube.com/watch?v=4E0BoQgSPk8&feature=related
Эдвард Григ. Песня Сольвейг.

В восемнадцать лет Дагни окончила школу.
По этому случаю отец отправил ее в Христианию погостить к своей сестре Магде. Пускай девочка (отец считал ее еще девочкой, хотя Дагни была уже стройной девушкой, с тяжелыми русыми косами) посмотрит, как устроен свет, как живут люди, и немного повеселится.
Кто знает, что ждет Дагни в будущем? Может быть, честный и любящий, но скуповатый и скучный муж? Или работа продавщицы в деревенской лавке? Или служба в одной из многочисленных пароходных контор в Бергене?
Магда работала театральной портнихой. Муж ее Нильс служил в том же театре парикмахером.
Жили они в комнатушке под крышей театра. Оттуда был виден пестрый от морских флагов залив и памятник Ибсену.
Пароходы весь день покрикивали в открытые окна. Дядюшка Нильс так изучил их голоса, что, по его словам, безошибочно знал, кто гудит – «Нордерней» из Копенгагена, «Шотландский певец» из Глазго или «Жанна д'Арк» из Бордо.
В комнате у тетушки Магды было множество театральных вещей: парчи, шелка, тюля, лент, кружев, старинных фетровых шляп с черными страусовыми перьями, цыганских шалей, седых париков, ботфорт с медными шпорами, шпаг, вееров и серебряных туфель, потертых на сгибе. Все это приходилось подшивать, чинить, чистить и гладить.
На стенах висели картины, вырезанные из книг и журналов: кавалеры времен Людовика XIV, красавицы в кринолинах, рыцари, русские женщины в сарафанах, матросы и викинги с дубовыми венками на головах.
В комнату надо было подыматься по крутой лестнице. Там всегда пахло краской и лаком от позолоты.
* * *
Дагни часто ходила в театр. Это было увлекательное занятие. Но после спектаклей Дагни долго не засыпала и даже плакала иногда у себя в постели.
Напуганная этим тетушка Магда успокаивала Дагни. Она говорила, что нельзя слепо верить тому, что происходит на сцене. Но дядюшка Нильс обозвал Магду за это «наседкой» и сказал, что, наоборот, в театре надо верить Есему. Иначе людям не нужны были бы никакие театры. И Дани верила.
Но все же тетушка Магда настояла на том, чтобы пойти для разнообразия в концерт.
Нильс против этого не спорил. «Музыка, – сказал он, – это зеркало гения».
Нильс любил выражаться возвышенно и туманно. О Дагни он говорил, что она похожа на первый аккорд увертюры. А у Магды, по его словам, была колдовская власть над людьми. Выражалась она в том, что Магда шила театральные костюмы. А кто же не знает, что человек каждый раз, когда надевает новый костюм, совершенно меняется. Вот так оно и выходит, что один и тот же актер вчера был гнусным убийцей, сегодня стал пылким любовником, завтра будет королевским шутом, а послезавтра – народным героем.
– Дагни, – кричала в таких случаях тетушка Магда, – заткни уши и не слушай эту ужасную болтовню! Он сам не понимает, что говорит, этот чердачный философ!
Был теплый июнь. Стояли белые ночи. Концерты проходили в городском парке под открытым небом.
Дагни пошла на концерт вместе с Магдой и Нильсом. Она хотела надеть свое единственное белое платье. Но Нильс сказал, что красивая девушка должна быть одета так, чтобы выделяться из окружающей обстановки. В общем, длинная его речь по этому поводу сводилась к тому, что в белые ночи надо быть обязательно в черном и, наоборот, в темные сверкать белизной платья.
Переспорить Нильса было невозможно, и Дагни надела черное платье из шелковистого мягкого бархата. Платье это Магда принесла из костюмерной.
Когда Дагни надела это платье, Магда согласилась, что Нильс, пожалуй, прав – ничто так не оттеняло строгую бледность лица Дагни и ее длинные, с отблеском старого золота косы, как этот таинственный бархат.
– Посмотри, Магда, – сказал вполголоса дядюшка Нильс, – Дагни так хороша, будто идет на первое свидание.
– Вот именно! – ответила Магда. – Что-то я не видела около себя безумного красавца, когда ты пришел на первое свидание со мной. Ты у меня просто болтун.
И Магда поцеловала дядюшку Нильса в голову.
Концерт начался после обычного вечернего выстрела из пушки в порту. Выстрел означал заход солнца.
Несмотря на вечер, ни дирижер, ни оркестранты не включили лампочек над пультами. Вечер был настолько светлый, что фонари, горевшие в листве лип, были зажжены, очевидно, только для того, чтобы придать нарядность концерту.
Дагни впервые слушала симфоническую музыку. Она произвела на нее странное действие. Все переливы и громы оркестра вызывали у Дагни множество картин, похожих на сны.
Потом она вздрогнула и подняла глаза. Ей почудилось, что худой мужчина во фраке, объявлявший программу концерта, назвал ее имя.
– Это ты меня звал, Нильс? – спросила Дагни дядюшку Нильса, взглянула на него и сразу же нахмурилась.
Дядюшка Нильс смотрел на Дагни не то с ужасом, не то с восхищением. И так же смотрела на нее, прижав ко рту платок, тетушка Магда.
– Что случилось? – спросила Дагни.
Магда схватила ее за руку и прошептала:
– Слушай!
Тогда Дагни услышала, как человек во фраке сказал:
– Слушатели из последних рядов просят меня повторить. Итак, сейчас будет исполнена знаменитая музыкальная пьеса Эдварда Грига, посвященная дочери лесника Хагерупа Педерсена Дагни Педерсен по случаю того, что ей исполнилось восемнадцать лет.
Дагни вздохнула так глубоко, что у нее заболела грудь. Она хотела сдержать этим вздохом подступавшие к горлу слезы, но это не помогло. Дагни нагнулась и закрыла лицо ладонями.
Скачала она ничего не слышала. Внутри у нее шумела буря. Потом она наконец услышала, как поет ранним утром пастуший рожок и в ответ ему сотнями голосов, чуть вздрогнув, откликается струнный оркестр.
Мелодия росла, подымалась, бушевала, как ветер, неслась по вершинам деревьев, срывала листья, качала траву, била в лицо прохладными брызгами. Дагни почувствовала порыв воздуха, исходивший от музыки, и заставила себя успокоиться.
Да! Это был ее лес, ее родина! Ее горы, песни рожков, шум ее моря!
Стеклянные корабли пенили воду. Ветер трубил в их снастях. Этот звук незаметно переходил в перезвон лесных колокольчиков, в свист птиц, кувыркавшихся в воздухе, в ауканье детей, в песню о девушке – в ее окно любимый бросил на рассвете горсть песку. Дагни слышала эту песню у себя в горах.
Так, значит, это был он! Тот седой человек, что помог ей донести до дому корзину с еловыми шишками. Это был Эдвард Григ, волшебник и великий музыкант! И она его укоряла, что он не умеет быстро работать.
Так вот тот подарок, что он обещал сделать ей через десять лет!
Дагни плакала, не скрываясь, слезами благодарности. К тому времени музыка заполнила все пространство между землей и облаками, повисшими над городом. От мелодических волн на облаках появилась легкая рябь. Сквозь нее светили звезды.
Музыка уже не пела. Она звала. Звала за собой в ту страну, где никакие горести не могли охладить любви, где никто не отнимает друг у друга счастья, где солнце горит, как корона в волосах сказочной доброй волшебницы.
В наплыве звуков вдруг возник знакомый голос. «Ты – счастье, – говорил он. – Ты – блеск зари!»
Музыка стихла. Сначала медленно, потом все разрастаясь, загремели аплодисменты.
Дагни встала и быстро пошла к выходу из парка. Все оглядывались на нее. Может быть, некоторым из слушателей пришла в голову мысль, что эта девушка и была той Дагни Педерсен, которой Григ посвятил свою бессмертную вещь.
«Он умер! – думала Дагни. – Зачем?» Если бы можно было увидеть его! Если бы он появился здесь! С каким стремительно бьющимся сердцем она побежала бы к нему навстречу, обняла бы за шею, прижалась мокрой от слез щекой к его щеке и сказала бы только одно слово: «Спасибо!» – «За что?» – спросил бы он. «Я не знаю… – ответила бы Дагни. – За то, что вы не забыли меня. За вашу щедрость. За то, что вы открыли передо мной то прекрасное, чем должен жить человек».
Дагни шла по пустынным улицам. Она не замечала, что следом за ней, стараясь не попадаться ей на глаза, шел Нильс, посланный Магдой. Он покачивался, как пьяный, и что-то бормотал о чуде, случившемся в их маленькой жизни.
Сумрак ночи еще лежал над городом. Но в окнах слабой позолотой уже занимался северный рассвет.
Дагни вышла к морю. Оно лежало в глубоком сне, без единого всплеска.
Дагни сжала руки и застонала от неясного еще ей самой, но охватившего все ее существо чувства красоты этого мира.
– Слушай, жизнь, – тихо сказала Дагни, – я люблю тебя.
И она засмеялась, глядя широко открытыми глазами на огни пароходов. Они медленно качались в прозрачной серой воде.
Нильс, стоявший поодаль, услышал ее смех и пошел домой. Теперь он был спокоен за Дагни. Теперь он знал, что ее жизнь не пройдет даром.

Константин Паустовский

Валя, спасибо за ссылки - слушала-смотрела с удовольствием, спасибо за Паустовского!!!
И ещё мне сегодня показали как сделать блокнот, и я перенесла туда стих. ,,Слоники,,
Спасибо тебе за твой труд, за разбуженные чудесные воспоминания детства...
Огромнейшее СПАСИБО

Танечка!
Спасибо за теплые слова, но какой же это труд, когда то что нравится тебе. приносит радость еще кому-то.
Я последнее время, как тот акын в степи, что вижу и понравилось, то и ставлю сюда, специально ничего не ищу.

Вот только что слушала, музыка для вечера.

http://www.youtube.com/watch?v=ODl3do_AHl8